Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)
— Так оно и есть, государь, — сказал Курицын, — все по воле божьей деется…
Иван Васильевич усмехнулся и резко промолвил:
— Река-то течет по воле божьей, о том спору нету, а люди-то, где нужно, могут чрез нее мост построить, а где плотиной запрудить, рукава отвести, дабы не брега зорила, а зерно на мельницах молола…
Федор Васильевич с изумлением взглянул на великого князя и радостно воскликнул:
— Как ты, государь, мудро обо всем мыслишь!
— На сей же вот часец, — хмуро отозвался Иван Васильевич, — не нахожу яз пути правого. Ведаю, нельзя реку на ее токмо волю пущать, а что содеяти, не ведаю. Монастыри без меры тягчат сирот, а сами чернецы токмо чревоугодием и пьянством живут. Много захватили монахи земли-то и токмо сами корыстятся, а какая от сего польза государству? Вотчинники все вот — крупные и мелкие — тоже за землю друг друга грызут, яко волки лютые, а какие грамоты измыслить — не ведаю. Надобно же такие уложить правила, дабы богатые и сильные не сожрали друг друга из-за корысти своей, а из сирот и черных людей коней бы токмо пашенных не изделали!..
Государь злобно усмехнулся и добавил:
— Эдак они и от государя своего всех людишек под свою руку возьмут и воев мне не оставят, обессилят государство-то не хуже удельных. Можно ли им волю такую дать?
Государь замолчал, молчал и Курицын. Волнение Ивана Васильевича постепенно улеглось, и молвил он раздумчиво:
— Ежели грамоты судные собрать все и княжие грамоты? Может, там на сие разрешение есть? Может, и уставные грамоты к наместникам помогут нам…
— Верно, государь, — обрадовался опять Курицын. — Ты вот токмо что сказывал об уложенье правил. Вот и мыслю яз, повели дьякам нужные тобе правила сыскать в грамотах, о которых ты поминал. Добре же было поставить над ними дьяка Андрея Ивановича Жука: человек сей сметлив и хитер в разумении грамот…
Государь развеселился и сказал:
— Верно сне! Как решено нами, так и сотвори от моего имени. Дело сие долгое, но государству без сего быти нельзя…
Обернувшись к вошедшему дворецкому, он, смеясь, добавил:
— Дай-кось нам, Данилушка, фряжского малость, за дело доброе с Федор Василичем выпить надобно…
Когда Данила Константинович вышел, великий князь сказал дьяку вполголоса:
— Опричь того, есть у меня дело, которое немедля сотворить надобно.
Утре же найди человека верного и пошли к Даниару-царевичу, дабы ссылался царевич с Менглы-Гиреем от твоего имени, но токмо устно, без грамот. Пусть обещает ему помочь от нас против братьев, которые с Ахматом. Ежели бог не даст удачи ему, приму к собе, как брата, а ежели бог даст ему на отчий стол сесть, то и тогда ему помочь наша против Ахмата надобна будет.
Сотворим союз вечный, а все вороги его — наши вороги, а наши вороги — его вороги, и други наши едины…
Вошел Данила Константинович с двумя кубками заморского вина.
— За благополучие дел наших! — сказал Иван Васильевич, чокаясь с дьяком.
— За здравие государя моего, — ответил тот.
К концу уж приблизился май, когда дошли до Москвы первые вести о войске московском — от воеводы Ивана Руно. Обедал в этот день государь у матери своей. Все были весьма рады вестнику, сопровождавшему с воинами караван торговых судов, захваченных у купцов татарских. Суда эти стояли уж на Москве-реке возле Кремля, у самых Чушковых ворот.
— Как тя именем величать? — спросил государь боярского сына, когда тот отмолился и сказал здравицы государю и государыне.
— Зовут мя, слугу твоего, Трофимом, а по прозвищу — Леваш-Некрасов…
Иван Васильевич лукаво усмехнулся и молвил:
— Ведаю о тобе, Трофим Гаврилыч…
Леваш изумился и проговорил растерянно:
— Истинно, государь, Гаврилычем величают по батюшке-то…
— Ну сказывай, Гаврилыч, сказывай, что воевода-то повестует, — ласково молвил великий князь.
— Повестует он так: «Будь здрав, государь, на многие лета! Право ты сказывал, не умеет татарин землю свою оборонять. Везде татар мы бьем. Мы все, сойдясь вместе под градом Котельничем, повоевали всю черемису по Вятке-реке. Пошли засим по Каме-реке на низ да там воевали до Тамлуги и много гостей татарских побили, товару у них великое множество взяли и суда их со всем добром тобе шлем на Москву с боярским сыном Трофимом Левашом.
До перевозу татарского ходили мы по Каме и вверх воротились подобру-поздорову. И в Белу Воложку ходили и там вызнали: были тут казанские татары, двести конников, да, коней пометав возле Воложки у черемис, пошли они на судах вверх по Каме-реке. Тут воеводы, подумав, набрали из своих людей семь насадов[216] и отпустили с ними меня, Ивана Руно.
Догнали мы поганых, а те, увидевши нас, выметались на брег. Яз же повелел своим и на суше их гнать. Забежали поганые за речку некую малую. Засев у речки, стали с нами биться. Одолели мы их и тоже, забежав за речку ту, перебили всех, поймали живыми токмо воеводу их Иш-Тулазия, сына князя Тархана, да другого бердышника.[217] А наших на том бою поганые убили токмо двух человек, а раненых у нас шестьдесят, и милостью божьей все живы.
Оттоль пошли на Великую Пермь, ныне же идем к Устюгу. Полон татарский ведем тобе, государь, в обход Казани, а Леваш-то ранее меня придет на Москву…»
— Ну слава богу, — весело сказал Иван Васильевич и добавил: — Садись-ка за стол с нами, Трофим Гаврилыч, выпей вот чарку водки двойной да закуси.
— Данилушка, — молвила старая государыня, обращаясь к дворецкому, — налей-ка гостю-то дорогому, а ты кушай во здравие да скажи, какие товары на судах у тобя?
— За здравие государя моего и государыни, — вставая со скамьи, провозгласил Леваш и выпил стоя.
Затем снова сел на кончик лавки и заговорил:
— Всякие товары есть, государыня, ковры шемахинские и кизилбашские.
— Да ты закуси ране, Гаврилыч, — перебила его Марья Ярославна, а дворецкий по ее указанию подал гостю на малом блюде кусок жирной буженины копченой и хлеба.
Леваш съел предложенное ему очень быстро, чтоб не заставлять государыню долго ожидать рассказа. Встал, перекрестился и, поблагодарив государей, продолжал говорить стоя.
— Опричь ковров, государыня, — рассказывал он, — есть сабли дамасские с золотыми насечками, каменья самоцветные, шелка китайские, а из ганзейских товаров: сукна цветные и бархаты разные, посуда всякая — золотая, серебряная, кубки и чаши хрустальные. Серьги с самоцветами, золотой и серебряной казны много. Ножи есть, топоры, серпы, иголки, гвозди, слюды много оконной…
— Сие мне надобно для церкви в Угрешской обители, — перебил его Иван Васильевич и спросил: — А краски есть?
— Есть, государь, и еще много всего, не упомнишь сразу-то.
Старая государыня весело улыбнулась и молвила:
— Пойдем, сыночек, поглядим суда татарские?
— Пойдем, — ответил государь. — А ты, Данилушка, собери кого надобно, дабы товары сии принимать, опись всему добру изделать и в казне нашей схоронить. Да стражу нашу кремлевскую у лодок поставь, скажи о сем Ефим Ефремычу…
Вот и двадцать седьмое мая, когда, говорят, последние цветы весенние в садах доцветают, а вскоре и рожь начнет колоситься. С этих дней все по-летнему: хоть и цвету еще много, да уж дух в полях и лугах не тот — свежести вешней не чуется, солнце сухим жаром печет. Но звонко еще бьют на зорях перепела, во ржах скрипят коростели, а с болот и речных камышовых крепей бугай-птица ревет низким голосом, словно бык в стаде. По ночам и земля в зное томится, словно пьянясь буйным своим плодородием.
Веселые, добрые дни стоят, лучшее время в году, но нерадостно на Руси — продолжается рать казанская. В тоске и тревоге душа у великого князя. Сидя в покоях своих, на любимом месте у открытого окна, думает он, как развязать все узлы, как разрешить неразрешимое. Словно кольцом, опоясана Русь вражьими силами: на западе — литовцы, ливонцы, поляки, немцы, а с северо-востока, с востока и юга — татары казанские, сибирские, ногайские, Большой Орды и прочие и еще народы языческие разные — черемисы, мордва, башкиры и другие…
— И не токмо иноверцы грозят, а и свои православные, — шепчет он задумчиво, — и Новгород Великий, да Псков, и Тверь, а Вятка вот и к Казани пристала. Ганза же немецкая корни давно пустила в Новомгороде и в Казани. Многие из православных ради корысти своей, как Иуда, продадут Русь за тридцать сребреников… Думает он об удельных вотчинниках, о князьях и боярах, и у него веры нет им. Думает о монастырских вотчинах, и духовным не совсем верит. Усмехнулся, вспомнив юродивого из Чудова монастыря, которого бабка велела батогами бить. Вспомнил и слова бабки: «Богу молись, а попам не верь…»
Вспомнил и возразил покойной княгине вслух:
— Нет, бабунька, попам яз в одном верю. Они русскую землю иноверцам не отдадут. Сии не Иуды, а токмо жаднущие, но и сим погубить могут.
