Горничная Карнеги - Бенедикт Мари

В вагоне я выбрала место в самом дальнем от двери углу. В этом уединенном убежище, скрывшись в невидимости среди других пассажиров, таких же безликих и безымянных, как я сама, — и в полном противоречии с нашей культурой, осуждающей женщин за всякое проявление эмоций на публике, — я позволила себе расплакаться.

Умом я понимала, что не имела права на эти слезы. У меня была хорошая работа, о которой я не могла даже мечтать и которую никогда не получила бы, если бы поселились у Лэмбов, как планировалось изначально. Я посылала деньги своей семье. Да, я безумно скучала по близким, но здесь, в Америке, я им нужнее. По кому же я плакала? По всем иммигрантам, которые, как и Лэмбы, устремились на новую землю в надежде на лучшую жизнь, а в итоге жили в покрытых сажей домах, дышали копотью, трудились на заводах и фабриках, рискуя здоровьем, и при этом все равно благодарили судьбу? По всестороннему образованию, которое дал мне отец; образованию, не имевшему никакой цели, кроме как отточить ум, — чтобы стать идеальной служанкой? Если респектабельная служба — лучший удел для образованной девушки из низов, то это, наверное, многое говорит обо всем обществе в целом? Благодаря папиной выучке я как будто одним глазком заглянула в недосягаемый мир, куда так хотела, но не имела возможности попасть.

Через несколько остановок, на Грант-стрит в самом центре Питсбурга, какой-то мужчина уселся на ту же скамью, где в углу притулилась я. Он придвинулся почти вплотную ко мне, хотя скамейка была свободная и места хватало. Я вынула из кармана носовой платок и промокнула глаза, как будто они слезились исключительно от загрязненного воздуха. Следовало прекращать этот горестный плач. Одно дело — рыдать в одиночестве, пусть даже на людях, и совсем другое — лить слезы рядом с посторонним человеком.

— Мисс, у вас все хорошо? — спросил незнакомец.

Я не смотрела по сторонам, но чувствовала, как другие пассажиры с любопытством поглядывали на него. Он вел себя весьма необычно. Незнакомые мужчины не заводят бесед с незнакомыми женщинами. Нигде. Никогда. То, что он сделал, оскорбляло общественные устои даже больше, чем мои слезы на публике.

Я отодвинулась от него как можно дальше, отвернулась к окну и попыталась сосредоточиться на проплывающих мимо серых от копоти офисных зданиях и толпах рабочих — в основном пожилых джентльменов и совсем юных мальчишек, потому что большинство зрелых мужчин призывного возраста ушли на войну, — но мне мешало присутствие навязчивого незнакомца.

Он снова заговорил, обращаясь ко мне:

— Мальчишкой я работал рассыльным в телеграфной компании. Тогда гарь от заводов была еще гуще, все небо над городом затягивал черный смог, так что в иные дни я не мог разглядеть даже собственных рук прямо перед глазами. Я разносил телеграммы и, чтобы не нарушать сроки доставки, запоминал расположение улиц, потому что не всегда видел, куда иду. Иногда я помогал другим рассыльным, заблудившимся в темноте. Выводил их за руку — в прямом смысле слова. Из этого опыта я извлек один важный урок: когда ты сбился с пути, из темноты непременно появится рука помощи.

Я не понимала, зачем он рассказал мне эту историю и почему вообще со мной заговорил. Пытался меня утешить? Но, независимо от побуждений, его поведение было категорически неприличным, и мне не хотелось, чтобы другие пассажиры подумали, будто я чем-то его спровоцировала. Я придвинулась еще ближе к окну, так что стекло запотело от моего дыхания.

— Возможно, еще одно стихотворение Роберта Бернса поднимет вам настроение? — спросил незнакомец.

Я обернулась к нему, присмотрелась получше и только тогда поняла, что рядом со мной сидел старший мистер Карнеги.

Он продолжал как ни в чем не бывало:

— Хотя в прошлый раз, помнится, вы прослезились, когда я читал стихи мистера Бернса. Наверное, лучше выбрать другого поэта.

Заикаясь и путаясь в словах, я принялась извиняться. Мне действительно было неловко оттого, что я повела себя грубо и не поздоровалась с сыном хозяйки. И вдвойне неловко из-за своих горьких слез, столь неуместного на публике проявления эмоций.

— П-п-прошу прощения, мистер Карнеги, что не узнала вас сразу. Я не ожидала встретить вас в общественном транспорте. Пожалуйста, извините меня.

— Вам не за что извиняться, мисс Келли. — Любезно проигнорировав мою оплошность в несоблюдении правил хорошего тона, он ухватился за более безопасную тему о транспорте. — Да, я нередко езжу на службу в семейной карете. Но, честно говоря, мне больше нравятся поезда или конные трамваи. Я начинал свою предпринимательскую карьеру в железнодорожном бизнесе, где подвизаюсь и по сей день, и любая поездка по рельсам, так сказать, возвращает меня к корням.

— Это очень благородно, мистер Карнеги.

— Да какой же я благородный, мисс Келли. Мы, Карнеги, простые люди из простого шотландского городка.

Меня поразила его откровенность. Миссис Карнеги тщательно избегала всяческих упоминаний о происхождении своей семьи, хотя оставалась искренней патриоткой родной Шотландии. Я, разумеется, подозревала, что Карнеги — выходцы из низов, если судить по тому, что хозяйка была не знакома с нюансами поведения в высшем обществе и, хотя и не явно, все-таки обращалась ко мне за советом. Однако я не имела никаких подтверждений этой догадки, за исключением туманных намеков мисс Койн и мисс Куинн, барышень во всех отношениях неприятных. И вот теперь подтверждение появилось. Из первых рук.

Обезоруженная его искренностью, я заговорила свободно. Впервые с тех пор, как покинула Ирландию.

— Мистер Карнеги, жизнь в вашем доме нельзя назвать простой. Вы живете как в сказке. — Я сразу же пожалела об этих словах, нарушающих все границы дозволенного, и попросила прощения.

— Мисс Келли, вы опять извиняетесь, хотя не сделали ничего дурного, — сказал он. — Вы полностью правы. Мы живем отнюдь не просто. Я много работал, чтобы подарить матери дом и обеспечить ей безбедную жизнь, которой она, безусловно, достойна. И все же я подозреваю, что мы с вами росли в очень разных условиях, и мое воспитание не может сравниться с вашим.

Наш разговор проходил так легко и естественно, что я чуть было не рассмеялась и не сказала всю правду, чтобы развеять его ошибочные убеждения. Но вовремя остановилась, вспомнив о той Кларе Келли, которой стала теперь, и ограничилась туманной фразой:

— Боюсь, вы сильно переоцениваете мое воспитание, сэр. Мое детство и юность проходили не в роскоши, а в упорной учебе.

Я даже не покривила душой. Отец заставлял нас учиться с младых ногтей, желая, чтобы все три его дочери выросли образованными.

В глазах мистера Карнеги вспыхнули торжествующие огоньки.

— Значит, я все-таки прав. Вам и правда досталось богатое наследие.

В надежде увести разговор от себя я решила вернуться к теме поэзии:

— Как я поняла, Роберт Бернс — ваш любимый поэт, мистер Карнеги?

— Нет лучше поэта для сына Шотландии. А у вас есть свои предпочтения?

Я уже очень давно не вела интеллектуальных бесед с кем бы то ни было и поэтому не сразу нашлась с ответом.

— Мне нравятся многие поэты, мистер Карнеги, но больше всего я люблю стихи миссис Элизабет Баррет Браунинг.

— Я слышал это имя и читал несколько стихотворений, но, честно признаюсь, не являюсь знатоком творчества миссис Баррет Браунинг. Есть ли какое-то стихотворение, которое особенно дорого вам?

— Это сложный вопрос, мистер Карнеги. Каждое ее произведение — истинное сокровище. Но если бы мне пришлось выбирать что-то одно, я назвала бы «Аврору Ли». Только это не стихотворение, а большая поэма. В девяти книгах.

— В девяти книгах?! — воскликнул он. — Ваше любимое стихотворение занимает аж девять книг? Бесподобное произведение, полагаю.

Я рассмеялась, прикрыв рот рукой.

— Так и есть.

— Что привлекает вас в «Авроре Ли»?

Я надолго задумалась, выбирая наиболее безопасную из всех провокационных социально значимых тем, затронутых миссис Баррет Браунинг в «Авроре Ли», — поднимающих, прежде всего, вопросы о препятствиях, которые вынуждены преодолевать женщины, чтобы быть независимыми в мире, где доминируют мужчины. Я вовсе не хотела шокировать мистера Карнеги.