Сергей Мстиславский - Накануне
Почти бегом, вкруг сквера, мимо полосатой будки у стены дворцового Аничкова сада, у которой сегодня не один — три часовых, мимо серых огромных, голых, безобразных истуканов — к театру. Окна освещены. Перед фронтоном, перед белою колоннадой выровнялись автомобили и санки: съезд. И в дверях — давка.
Глава 22
Маскарад
С балкона Наташа не узнала привычного зала: сцена вдвинулась в партер. Оркестр закрыт полом — просцениум, полукруглый, обрамлен архитектурным порталом: лестницы, балюстрады, вазы, две двери. Над каждой — ложа, задернутая красным шелком. По обе стороны дверей — тусклые зеркала, освещенные канделябрами. В зеркалах отражаются причудно огни и движение зала, зал вдвигается движением своим туда, на просцениум, к сцене, сливается с ним. Очень странное, но ясное чувство: вязкая, неприятная, но неодолимая какая-то связь.
Черный занавес: шелк! На нем — игральные карты.
Сосед слева, кося глаз, с назойливым удовольствием оглядывал Наташу. Хорошо еще, что справа нет другого такого же: она не отдала, не продала билета, хотя сотни ждали внизу: не найдется ли — за любую цену! Разве можно было продать! Он ловил ее взгляд, ища случая вступить в разговор.
И поймал.
— Волнующе, не правда ли? Головин — подлинный мастер. Еще не началось, а уже настроение в зале. Вы чувствуете? А зал премьеры, да еще бенефисный, нелегко взять в руки: аристократия крови и духа, лучшие живые силы страны. Я уверен, что они выиграют бой.
Наташа вздрогнула.
— Бой? О чем вы? Кто выиграет?
Сосед по-своему принял возбужденный и пристальный, — слишком пристальный, может быть, — Наташин взгляд.
Он приосанился, прямя нескладное тело.
— Кто? Пророки условного театра, художник и режиссер, не Лермонтов же, конечно. Вы как будто удивлены? Но ведь спектаклем сегодняшним предполагается завершить победой борьбу за условный театр. "Дон Жуан", "Стойкий принц"… вы эти постановки видали?.. только, так сказать, сценическая формула. В «Маскараде» мобилизуются все силы…
Занавес сдвинулся. Открылась тесная комната, огромный круглый стол, освещенный сверху, люди вокруг стола. Мелькают в рассчитанном, ритмом расчисленном азарте игры, сплетаясь, касаясь друг друга, шелестя — карты, золото, шуршащие пестрые листки ассигнаций, белые холеные руки…
"Хлеба!" Крикнуть им во весь их пышный праздничный зал?
Мимо слуха идут знакомые — затверженные когда-то наизусть! лермонтовские строки. И опять в памяти то, на площади. Наташа опустила голову низко. Зачем она все-таки пошла… Самообман какой-то… «Убедиться»… Просто хотелось на бенефис. И теперь… поделом…
" — Вы знаете, кто я?
— Я знаю "кто вы были".
Наташа подняла веки на ударивший по нервам, странный голос. Посреди сцены кто-то… страшный! Нечеловечно-страшный, особый совсем — в черном плаще, отделанном серебром, в белой маске с птичьим клювом. Опирается на длинную трость. Вкруг него, то размыкаясь, то смыкаясь, вьются волны танца, круженье розовых, голубых, многоцветных одежд.
Наташа дрогнула и спросила невольно:
— Кто?
Сосед ответил, не отводя глаз от сцены, укоризненным шепотом:
— Вы разве… не помните текста? Неизвестный. По замыслу театра — это же главное действующее лицо драмы: рок! В его руках все нити интриги против Арбенина: Шприх и Казарин — только мелкие бесы…
Бесы? О чем он говорит?
Глава 23
Женщина, которая может все
Наташа еле дождалась антракта. Она встала, как только загремели хлопки… Сосед поднялся за ней предупредительно и торопливо.
— Изумительно, что?.. Костюмы — вы обратили внимание? Каждая складочка — предел культуры. И выдержано в совершенно потрясающем стиле… Костюм Неизвестного, например… Так называемый баута, излюбленный костюм карнавала последних дней святейшей венецианской республики… Или Пьеро… Традиционнейший тип Peppe-Nappe… Блестяще! Доподлинная революция на театре…
— Блестяще? — отозвался какой-то студент (они уже вышли в проход, пробираясь к коридору). — Блестяще, вы говорите? Да! Огромный пустой красивый мыльный пузырь! Все цвета радуги, а дунь на него — пфык! Пена. Фейерверк, блестящий и бесцельный. Это — Лермонтов? Даже стихи — как читают? Где лермонтовская "металлическая звучность стиха", которой восторгался Белинский, выверт и мистика сплошь!
Сзади, из-за Наташиной спины, поддержал старческий, пришептывающий голос:
— Правильно. А стоит сумасшедших денег. Я уж не говорю о том, что спектакль шесть лет готовился, — это одно влетело государству в копейку. Но костюмы, реквизит… Настоящее палисандровое дерево, антикварные вещи. За них дикие деньги плачены. Зачем? Причем тут искусство! А вы еще, извините, берете смелость говорить о революции. Типичнейший царский режим! Больная, навинченная романтика, эстетизм и мистика-с… Для народа.
— Ах, для народа? — язвительно обернулся назад, останавливаясь, Наташин сосед, и все кругом остановились тоже, в проходе образовался затор. — "Искусство для народа"! Тогда, конечно, вы ошиблись адресом: вам не высоты театральной культуры нужны, а ба-ла-ган! Идите в Народный дом, наслаждайтесь.
Наташа скользнула вперед: слава богу, сосед задержался, успеет одна…
— Распутинщина в искусстве! — донеслось ей вслед.
Спор разгорался, вступил еще кто-то.
— Именно! Театральная хлыстовщина. Недаром барыньки в ложах млеют… и хлопают.
Шедший перед Наташей неопределенного звания человек повернул голову, усмехнулся злорадно:
— Дохлопаются. На Знаменской площади нынче при мне казак пристава шашкой срезал. Уж если так пошло…
"Пошло"… Но эти не только не думают, но даже… не чуют! О чем они там говорят… Баут какой-то… Peppe-Nappe… Условный театр! А там же, вверху — интеллигенция, как всегда на дешевых местах… "Аристократия духа", как сосед определил…
Она была уже на второй, бельэтажной площадке. Мимо, к фойе, тянулись нарядные люди… "Аристократия крови!" Как они себя чувствуют? Посмотреть?
Наташа повернула от лестницы, по коридору, вслед за идущими в красное, шелком обтянутое парадное фойе. Сюда она никогда не спускалась раньше, когда бывала в театре: здесь всегда разнаряженные, томные, надушенные и припудренные, ходят, едва волоча ноги в лакированных туфлях. Все — и мужчины и женщины. В кофточке простой, в черной юбке сюда зайти даже неловко, все будут смотреть: откуда взялась такая? Но сегодня можно, сегодня обязательно надо… И платье у нее сегодня приличное: черный тюль на шелковом красном… И — как у тех — руки открыты.
Она вошла, присела на первый же пристенный диван, около группы офицеров в блестящих мундирах. По залу медленно, еле переступая, кружила чопорная, застылая, словно неживая толпа. Лица спокойные, движения рассчитанно равнодушные. Ни тени тревоги. Такие, такие же, как всегда.
Офицеры разговаривали вполголоса. Говорил высокий гусар, с кривою и длинною саблей на поясной портупее.
— Я опять буду проситься назад, во Францию. Там не так воюют. Когда я приехал, словно на другую планету попал. Бетонированные казематы, печи, электрическое освещение, кино, чайные домики, игры… Это у них окопы называются! Белый хлеб, красное вино. А у нас — на все про все — одна махорка: вместо консервов, хлеба, вина…
— И патронов! — засмеялся второй. — Да! Насчет техники у нас туго. И насчет удобств. Когда после фронта попадешь не то что в Париж, а даже в Петроград, совсем по-другому дышишь. Сегодняшний спектакль возьми… Франция — не Франция, а вроде. Блестящая постановка. И весь beau-monde налицо.
Он повел взглядом по залу:
— Ба! И Кугушевы здесь? Я не знал, что он в Петрограде. Разве "дикая дивизия" прибыла? Говорили, что дагестанцев пришлют — поуспокоить здешнюю мастеровщину… Она что-то разгулялась. Савельев, ты в штабе, стало быть, должен знать: вызваны «дикие»?
Генштабист, в полковничьих погонах, покачал головой:
— Предположение о вызове кавказцев было действительно, но командующий, Хабалов, отклонил. Он уверен, что справится собственными силами: и в самом деле, причин беспокоиться нет. Хотя я лично поддерживал вызов. Если б князь прибыл сюда не один, а со своим дагестанским полком, он бы, конечно, живо привел… пролетариат к знаменателю. На него только посмотреть. Ведь прямо же тигр. Красота!
Наташа посмотрела невольно туда, куда обернулись офицеры. Неподалеку стоял широкий в плечах и очень узкий в талии статный полковник, в черкеске. Кинжал и шашка с золотою насечкой, георгиевский белый крест на газырях. Да, действительно, есть что-то тигриное в этом скуластом, широком лице, в раскосых глазах, хищно и властно оглядывавших толпу. Рядом с ним женщина, хрупкая, тонкая, с прозрачно-белыми плечами, чуть согнутыми вперед, — не сутулостью, а какой-то… небрежностью к жизни. Тройная нить жемчугов над низким вырезом серого шелкового платья.
