Сергей Мстиславский - Накануне
Но у Мариши и Ивана лица такие, что и Василий заулыбался невольно. Подошел.
— Заждались?
Марина только вздохнула. Полчаса — много ли… А кажется — вечность прошла.
Цветы пронесли: розы. Огромные, шипастые, красные. В цвет знаменам. Иван спросил:
— Кто подносить будет, товарищ Василий?
И перевел глаза с Василия на Марину, очень заметно, чтобы товарищ Василий понял намек. И Василий понял:
— Петроградский городской комитет.
А на площади все поют, поют. Ни на секунду не слышно ночи. И на платформе как днем светло: не от света, от лиц. У всех же такие, как у Мариши, Ивана, Василия.
Из-за вокзала накатом, раскатом донеслось ура. На перрон бегом, полным ходом вбежали матросы. Черные ленточки вьются по воздуху. Патронташи, винтовки со штыками. Бегут, как на штурм. И сразу от разгоряченных, молодых, здоровых, боевой радостью радостных лиц полыхнуло по затихшему ожиданием вокзалу бурей.
Василий, встречая, качает укоризненно головой. Боцман — плечи косая сажень, дудка яркая, на медной цепке через грудь — смеется, пожимая руку.
— Чего? Видишь, не опоздали… Как это может быть, чтобы моряк опоздал.
Никита со своими посторонился, дал место. Моряки построились. Оркестр — серебряные трубы — на фланге. Знамя.
— Идет!
Сразу замерли ряды. Бегом пробежал комитетский, красная повязка на рукаве. Махнул.
— Дальше, дальше, вперед, товарищи! Товарищ Ленин в первом вагоне, в самом переди.
Уже отдувался паром на завороте черный грудастый паровоз. Перед шеренгой матросов — четкая по застылому тихому воздуху прозвучала команда.
— Смиррно! На кра-ул!
И тотчас Никита крикнул своим, по-командирски отступая на шаг, лицом к фронту:
— На кра-ул!
Взметнулись, выравниваясь, винтовки. У матросов — по нитке. И глаза у всех, всяким строевым уставам вопреки, без команды, в сторону, вперед, к одному месту.
С площадки первого вагона в сбившуюся у подножки толпу сходили люди. Быстро.
Толпа колыхнулась, в раздвинувшейся, сразу открывшейся просеке увидела Мариша — и сразу узнала, хотя ни портрета, ни рассказа, какой он, ни разу не слышала… Он, наверно! Лоб высокий, под сдвинутой шляпой широкие, крепкие скулы, лучики тонких морщинок у быстрых пристальных глаз. На секунду только мелькнуло перед глазами. И — на всю жизнь.
Василий подошел. Ленин обнял. Василий же давний: с искровских еще времен. Обнял так хорошо, так просто, что у Мариши выступили слезы.
— Сюда, Владимир Ильич… К почетному караулу. Матросы просили обязательно: хоть несколько слов.
Ленин повернул к гремящим с фланга медью труб и приветственным кликом, черным, ощеренным штыками шеренгам. Парча знамени взметнулась навстречу и медленным наклоном легла, шурша и переливаясь отблесками огней, к ленинским ногам.
Он нахмурился. Нахмурился, да! Никита стоял в двух шагах, он видел ясно… Нахмурился, а в глазах… влажность. И чуть дрожат губы.
Но голос прозвучал твердо. Негромкий, чуть картавый, чуть-чуть хриповатый, с дороги, наверно.
— Товарищи рабочие, товарищи матросы. Вы проявили чудеса пролетарского героизма вчера, свергая царскую монархию. Вам неизбежно придется в более или менее близком будущем… снова проявить чудеса такого же героизма для свержения власти помещиков и капиталистов, ведущих империалистическую войну… Заря всемирной социалистической революции уже занялась… Да здравствует всемирная социалистическая революция!
Снова грянул оркестр. За спиною Марины кто-то прошептал:
— Вот это — человек. Только на землю ступил и — в бой!
Из рядов рабочегвардейцев вырвался, закинув винтовку за спину, Егоров.
— Ильич, родной… С девятьсот пятого… Двенадцать годов…
Но дорогу ему заступил плечистый, горбоносый Богданов, меньшевик, из Центрального Исполнительного.
— Товарищ Ленин, будьте добры пройти в царские комнаты. Там ждет делегация Центрального Исполнительного Комитета Советов.
Быстрым шагом, колыша огромный, тяжелый, шипастый комитетский букет, Ленин прошел в распахнутые настежь двери. На ходу негромко спросил:
— А нельзя ль без этой… официальщины?
Вопрос запоздал: на пути стоял уже, со шляпой в руке, в калошках, выгибая навстречу закрученную — не по-весеннему — теплым вязаным шарфом худощавую шею Чхеидзе.
Он улыбнулся невеселой, натянутой на лицо улыбкой и начал приветственную речь. Ильич осматривался по сторонам: несмотря на караулы, на комитетских, охранявших порядок, вдоль стен, заполняя комнату, накапливался и накапливался народ. Ильич разыскал знакомое лицо, сощурился, — заиграли у глаз лучики, — подмигнул ласково и приветно. И только на последних словах Чхеидзе насторожился.
Чхеидзе говорил, и голос звучал тоскливо и нудно:
— Я полагаю, что нам надлежало бы идти сомкнутыми рядами для охраны сделанных революционным народом завоеваний и дальнейшего успешного развития и победоносного завершения революции.
Василий дал знак с порога.
— Ждем, Владимир Ильич.
Он прошел частой и быстрой, как все в этом человеке, походкой мимо договаривавшего еще что-то, со шляпой в руке, казавшегося еще более, чем всегда, понурым и чахлым Чхеидзе и сам прикрыл за собой дверь. Подъездик маленький, боковой. У ступенек — синий автомобиль.
— А я по дороге, за Выборгом, Надежде Константиновне выражал опасение, что — за поздним временем — извозчика не найдем, придется пешком идти на Широкую.
Щелкнула дверца. Но сесть в машину не дали. Сквозь цепь охраны — с охраною вместе — набежала толпа.
Василий развел руками.
— Без слова не отпустят, Владимир Ильич. Придется пройти на главный подъезд. Там, со ступенек, высоко.
Прожекторы, с четырех углов площади, наклонились, скрещивая лучи. Белым заревом залились низкая стена вокзала, застекленные двери, толпа на приступках, башня броневика, штыки матросов, смешавших строй.
— На броневик!
Подняли на руках. Ильич стал на защитном, желто-зеленом, звонком железе, над дулами пулеметов. По площади прокатилось ура — многотысячное, немолчное, громовое. Ильич снял шляпу, махнул.
— Товарищи!
Тихо. Так тихо, что до самых далеких закраин слышен негромкий ленинский голос.
Что он говорил? Ни Иван, ни Никита, ни Мариша (все они опять сошлись вместе, нашлись у каменной стены, далеко от броневика) — ни один не смог бы повторить словом. Не потому, что не было слышно, а потому, что слышна была вся площадь. Вся — тысячами лиц обращенная к Ильичу. Она вся говорила — с Лениным вместе. Говорила — без слов.
Разве такое — повторишь?
— Русским рабочим выпала на долю честь и счастье первым начать революцию, то есть великую, единственно законную и справедливую войну против угнетателей.
Да здравствует социалистическая революция во всем мире!
Опять поднялась, приветом, в быстром взмахе широкой руки, шляпа — над крутолобой, мудрой, упорной головой. Опять дрогнула кликами площадь.
— Да здравствует!
Броневик сдвинулся. Широким просветом раздалась перед ним толпа. Заспешили прожекторы, рассекая перед броневиком путь, выхватывая острыми лучами из потеми солдатские папахи… И винтовки, винтовки, винтовки… алые знамена, рабочие шапки, яркие женские платки.
Гремел победным, походным маршем оркестр. Броневик плыл средь людского моря, под бивший прибоем немолчный приветственный гул.
Никита снял кепку и обтер лоб.
— Вот это встреча!
Иван кивнул ответно и радостно.
— Этот день на вечные веки отметь. Детям и внукам и правнукам в память. Третье апреля.
