Грегор Самаров - Адъютант императрицы
— Желаю вашей светлости много счастья, — сказал Панин, причем почтительно, но вместе с тем с некоторой отеческой сердечностью поцеловал руку принцессы Вильгельмины, — и радуюсь, что великий князь, мой августейший воспитанник, сумел так верно узнать и оценить ваши превосходные качества. Я убежден, что надежды, выраженные этими зелеными листочками, оправдаются на счастье двух благородных сердец и на благо великого народа! Я поспешу к моему августейшему воспитаннику, чтобы перевести душистую символику этих цветов на дипломатический язык.
Он поцеловал руку принцессы и откланялся перед ее матерью и сестрами, согласно всем правилам этикета.
— Пойдем, дитя мое, пойдем! — воскликнула ландграфиня, когда граф Панин покинул комнату. — Пойдем ко мне!.. Нам предстоит много дел, чтобы приготовить твой туалет к вечеру. Я вполне доверяю твоему вкусу, но все‑таки советы любящей матери никогда не мешают.
Насмешливая улыбка пробежала по губам принцессы, но она последовала за матерью, которая поспешно удалилась с ней, вовсе не обращая внимания на других дочерей, только что выставленных ею как образец для подражания.
Обе принцессы остались одни и имели достаточно времени, чтобы обменяться недоброжелательными замечаниями по поводу незаслуженного, по их мнению, счастья сестры.
VI
Мраморный дворец, расположенный на набережной Невы, между Зимним дворцом и Марсовым полем, был в то время окончен только в своей основной постройке, причем в самом скором времени планировалось сооружение флигелей и устройства сада.
Императрица Екатерина подарила этот дворец графу Григорию Григорьевичу Орлову и над входом этого великолепного, поистине царского подарка велела поставить простую надпись: «Сооружение благодарности».
Постройка была выполнена из мрамора, гранита и бронзы, а оба верхние этажа блистали красотой финляндского и сибирского мрамора. Здание из‑за нагромождения каменных глыб выглядело несколько массивным и мрачноватым, но внутри всюду отличалось благородным, чистым, артистическим вкусом, которым славились все творения императрицы.
Картины и скульптуры лучших мастеров украшали галерею, а лучшие торговые фирмы Парижа и Лондона доставили всю обстановку комнат, так что даже это неоконченное строение было подарком, который едва ли кто‑либо из могущественнейших и богатейших государей Европы мог презентовать своему любимцу.
Перед входом во дворец стоял двойной караул Преображенского полка, и многочисленная стража того же полка, в котором когда‑то Григорий Григорьевич Орлов служил поручиком и которому он постоянно оказывал свое покровительство, занимала почетный караул во дворце.
Сюда прискакал Григорий Григорьевич, после того как проводил императрицу до Зимнего дворца. Брат Алексей сопровождал его, а многочисленная свита из адъютантов и ординарцев производила впечатление целого отряда кавалерии.
Как вихрь промчался по улицам этот блестящий отряд; низко кланялись редко встречавшиеся горожане всесильному фавориту императрицы. Но Григорий Григорьевич, который, несмотря на свою заносчивость с высокопоставленными лицами двора, постоянно стремился приобрести и увеличить свою популярность в народе, не обращал внимания ни на один почтительный поклон; он мрачно смотрел вниз перед собой, и время от времени нетерпеливый удар хлыстом заставлял подниматься на дыбы его взмыленную лошадь. У главного входа в Мраморный дворец он соскочил с седла, бросил поводья своему шталмейстеру, отпустил состоявших при нем офицеров и только с братом Алексеем поднялся по широким ступеням лестницы. Казалось, что эти массивные ступени, с тяжеловесными бронзовыми перилами, и громадные коридоры, с высокими сводами, были сооружены специально для этих двух богатырских фигур, тяжелые, звенящие шаги которых гулко раздавались среди мраморных стен.
Григорий Григорьевич поспешно открыл дверь из позолоченной бронзы, которая вела в его комнату, прежде чем почтительно ждавший лакей успел исполнить свою обязанность, и вошел со своим братом в высокое помещение, темные мраморные стены которого были задрапированы пурпурными бархатными портьерами, так что комната, несмотря на большое, светлое окно, производила странное, мрачное впечатление.
На стене в великолепной раме висел прекрасный портрет императрицы во весь рост; кругом на черных мраморных подставках стояли бюсты Александра Великого, Цезаря и знаменитейших героев и полководцев греческой и римской истории.
Григорий Григорьевич любил выказывать особенное восхищение античному героизму и радовался, когда его сравнивали с древними греками и римлянами. Однако нужно сказать, что, за исключением доходящей до безумия смелости, он не обладал другими добродетелями античных героев, а откровенность и правдивость, которыми он часто гордился, были только до грубости доведенной непочтительностью, которую он умел соединять с самым искусным притворством, причем пользовался этим как средством скрыть свои настоящие мысли.
На широком письменном столе из Черного дерева в хаотическом беспорядке лежали письма, прошения, военные приказы и планы крепостей; драгоценная мебель из черного дерева с золотой инкрустацией и с пурпурной шелковой обивкой в таком же беспорядке была расставлена по всей комнате, и в удивительном контрасте с этой блестящей княжеской роскошью у окна на простой подставке лежал матрас из конского волоса, обтянутый обыкновенной парусиной, совсем как в казармах. На этот матрас, носивший следы частого употребления, был брошен широкий тулуп из овчины — такой, как обыкновенно носят русские крестьяне и солдаты вне службы.
— Принесите мне чего‑нибудь напиться, — приказал Григорий Григорьевич камердинеру, причем гневно сдернул с себя орденскую ленту, снял мундир и швырнул все это в угол комнаты.
Пока он переодевался в тулуп и располагался на своем парусиновом матрасе, трещавшем под тяжестью его могучего тела, два лакея внесли маленький стол и поставили перед примитивным ложем своего барина. На этом столике находился большой серебряный жбан, дно которого было покрыто маленькими кусочками льда и который лакеи доверху наполнили шампанским. Около они поставили два серебряных кубка и круглый хрустальный графин с индейским ромом, сильный аромат которого распространился по всей комнате.
Григорий Григорьевич наполнил оба кубка наполовину холодным шампанским, наполовину ромом, быстро с жадностью осушил один из них, а другой протянул брату. Когда он утолил свою жажду этим крепким напитком, а лакеи неслышными шагами удалились, он, опираясь на локоть, приподнялся и, устремив мрачно сверкавшие глаза на брата, заговорил гневным голосом:
— Ну, что ты скажешь о пресловутой благодарности нашей могущественной императрицы Екатерины Алексеевны? Разве она не пожирала жадными взглядами этого несчастного Потемкина, точно хотела перед целым светом броситься ему на шею? Разве она не дерзнула, не спросив меня — управляющего ее двором и ее военным штабом, назначить его своим адъютантом и поселить его во дворце? Разве недостаточно ясно, к чему это клонится? Она нашла мне преемника! — воскликнул он с язвительным смехом. — Ну, что ж, быть может, и я мог бы найти ей его: то, что сработано самим, можно и разрушить; а создал все я! Мы — ты, брат, Федор, и я — соорудили тот трон [13], со ступеней которого Екатерина хочет столкнуть нас. Но я также знаю лучше всех, в каком месте сгнили подпорки этого трона, я знаю, что одним натиском своей руки я могу разрушить его.
При этих словах он так крепко стиснул своей широкой мускулистой рукой серебряный кубок, что тот погнулся на середине, подобно мягкому свинцу.
— Ты возбужден, Григорий, — сказал Алексей, пивший только маленькими глотками любимый напиток брата, — быть может, у тебя есть основание к этому, но во всяком случае не такое серьезное, как ты думаешь. Однако все‑таки ты не прав, и если ты действительно предвидишь опасность, то гнев — самый худший советник…
— Но самый лучший союзник, когда дело идет о том, чтобы разрушить мое собственное творение и погрести под его развалинами неблагодарную! — воскликнул Григорий Григорьевич, причем вновь выпрямил согнутый им кубок, наполнил его шампанским с ромом и снова залпом выпил все до дна.
Алексей Григорьевич, покачав головой, возразил:
— Ты ошибаешься во всем, что говоришь, и именно потому, что тобой владеет гнев. Прежде всего я должен тебе сказать, что было большой неосторожностью допустить Потемкина вновь приехать сюда; ты знаешь, что нам в свое время стоило немало труда удалить его, хотя тогда благодарность и любовь императрицы к тебе были еще совсем юны и свежи.
— Я совсем забыл о нем, — сказал Григорий Григорьевич надменным тоном, — разве я мог считать возможным, чтобы подобный соперник стал мне опасен?
