Грегор Самаров - Адъютант императрицы
Его лицо становилось все мрачнее; склонив голову на грудь, он долго стоял, погруженный в тяжелые мысли, причем губы его глухо шептали тихие слова.
— Нет, нет, — сказал он затем, дико потрясая головой, — прочь от меня, мрачные демоны, прочь от меня! Пусть ужас прошедшего скроется в глубине ваших бездн! Оставьте мне солнечный свет юной жизни! Нет, нет, если правда то, что вы нашептываете мне в бессонные ночи, то такое страшное может случиться только раз. Тысячелетия прошли с тех пор, как преступная рука Клитемнестры предала убийцам Агамемнона; так скоро природа не может повторять ужасы, требующие появления мстительниц–фурий из преисподней ада. Прочь от меня, ужасные видения, стоящие между кровавой памятью отца и матерью — матерью, которая носит корону… по старинному праву принадлежащую мне!.. Но она уже сделала для величия России более, чем мог бы сделать я со своей слабой юношеской силой. Для России я откажусь от всякой честолюбивой мечты, но в будущем обещаю посвятить ей все силы моего зрелого разума. Мой бедный отец сделался жертвой злого рока потому, что не понимал России и не был в состоянии научиться любить ее; я же люблю Россию и хочу научиться понимать ее, а Вильгельмина, к которой стремится мое сердце, должна укрепить и воодушевить меня к великому призванию моего будущего.
Он отвернулся от портрета отца, словно хотел прогнать мысли, которые тот вызвал в нем, а затем опустился на диван и мечтательно откинулся на подушку.
Ландграфиня Гессенская вместе с дочерьми, в сопровождении графа Панина, вернулась в блиставшее роскошью помещение, которое было предоставлено в ее распоряжение императрицей.
На принцессе Вильгельмине был еще запыленный костюм для верховой езды, в котором она присутствовала на параде. Она лежала на диване, окруженном редкими растениями, и казалась погруженной в мечты. Но эти мечты, вероятно, рисовали ей восхитительные картины, так как счастливая улыбка играла на ее губах, а гордая радость светилась во взоре, когда она встала, чтобы пойти навстречу матери.
— Как ты разгорячилась, дитя мое! — озабоченно и укоризненно сказала ландграфиня. — Было большой неосторожностью ехать верхом, подвергаясь влиянию солнца и пыли; притом мне кажется не совсем приличным, когда молодая принцесса показывается народу в виде амазонки.
— Ведь императрица также ехала верхом, — возразила принцесса Вильгельмина, — а императрица никак не может сделать что‑либо, что неприлично для принцессы.
Испуганная ландграфиня, как бы невольно почтительно склоняясь, возразила:
— Ее величество императрица — великая правительница, которая может делать все, что хочет, для которой все прилично, и с твоей стороны слишком смело сравнивать себя с государыней; мне было очень неприятно, что ты испросила у ее императорского величества разрешение сопровождать ее, не сказав мне ничего об этом; ты сама будешь виновата, если это не понравилось также и его императорскому высочеству и если он нашел поведение твоих сестер более подходящим и достойным того высокого положения, к которому могут быть призваны судьбой принцессы…
— А между тем, — вмешалась в разговор одна из сестер, — у Вильгельмины гораздо больше причин не подвергаться влиянию солнца и ветра, чем у нас: ее цвет лица всегда был несколько неровным, а теперь он действительно стал более темным от загара.
— Ну, что же, — заметила ландграфиня, — она сама будет терпеть последствия своей неосторожности!.. Я жалею только, что ее легкомысленное и слишком свободное поведение может бросить дурной свет на нравы, господствующие при нашем дворе, так как это могло бы также повредить и вам. Прошу вас, любезный граф, — сказала она, обращаясь к Панину, — уверить его императорское высочество, вашего авгу–стейшего воспитанника, что мои дочери не привыкли в ветер я непогоду ездить верхом, как принцесса Вильгельмина сделала это сегодня; я воспитала их в строгой сдержанности, приличествующей их положению, и они всегда будут делать честь моему воспитанию, на какую бы ступень не возвела их воля Провидения.
При этом похвальном отзыве обе принцессы, краснея, стыдливо потупились, а Вильгельмина насмешливо пожала плечами.
Граф Панин склонился с тонкой улыбкой на губах и не ответил ни слова.
Вошел паж и доложил, что граф Разумовский, по поручению его императорского высочества великого князя, просит ее светлость принцессу Вильгельмину принять его на несколько минут.
Обе ее сестры с удивлением посмотрели на графа Панина. Тот, улыбаясь, взял щепотку из своей табакерки. Принцесса Вильгельмина с важностью королевы гордо выступила вперед и, не ожидая разрешения ландграфини, бывшей не менее удивленной, чем ее дочери, подала пажу знак ввести Разумовского.
Граф Андрей Кириллович вошел с букетом в руках и, сначала низко поклонившись принцессе Вильгельмине, а затем уже ландграфине и двум принцессам, сказал:
— Его императорское высочество, мой всемилостивейший повелитель, желает выразить свою благодарность светлейшей принцессе, столь милостиво пожелавшей принять участие в параде русских войск, за ее любезный разговор, которым она его очаровала: его императорское высочество не нашел лучшего выражения своей признательности, как эти свежие, душистые цветы, которые я, по приказанию его высочества, передаю вашей светлости.
— Как его императорское высочество любезен!.. — сказала принцесса, краснея от радости, между тем как Панин вторично запустил пальцы в свою табакерку. — И как красивы эти цветы! — добавила она, принимая букет из рук Разумовского.
— Великий князь сам выбрал их, — ответил граф. — Если я осмелюсь выразить словами его мысль, то в этой юной розе он видел образ одной светлейшей принцессы, которая своей прелестью и свежестью превосходит королеву цветов; у ее ног распустилась любовь в виде красных гранатных лепестков, а надежда, в образе зеленых листочков, в своем страстном порыве стремится вверх к розе; кругом в пестрых, роскошных красках цветет счастье, которое уповающая любовь ждет от будущего.
Еще ярче выступила краска на щечках принцессы Вильгельмины, тогда как обе ее сестры побледнели, сжав губы.
Но граф Панин несколько раз сочувственно кивнул головой, а его лицо выражало, что он вполне одобрил все сказанное во поручению великого князя.
— Его императорское высочество, — продолжал Разумовский, — перевязал эти цветы благородной лентой герцогского голштинского ордена; если бы у него было достаточно времени попросить об этом свою августейшую мать, я уверен, он прибавил бы сюда еще и ленту ордена Святой Екатерины.
— Я благодарю великого князя за его любезное внимание, — ответила принцесса Вильгельмина, — и прошу вас рассказать ему, какую большую радость он доставил мне своим душистым подарком. Сегодня вечером, у ее императорского величества, я лично поблагодарю его и скажу, как искренне я желаю исполнения всех надежд, так остроумно выраженных в этих зеленых листочках. Но, — продолжала она с некоторой нерешительностью, — и посланец, принесший мне этот душистый дар, заслуживает моей благодарности и награды за исполненное поручение. Эти пестрые цветочки обозначают счастье будущего; да дозволено мне будет в символе этих цветов дать залог счастья для вас…
Она вынула из букета один из пестрых цветков и протянула его графу.
Пораженный радостью, слегка склонив колено, тот принял цветок; его дрожащая рука коснулась руки принцессы, их взоры встретились, темная краска выступила на его лице и словно перекинулась на щеки принцессы.
Вильгельмина потупилась и как бы погрузилась в созерцание букета в руках, пока Разумовский, с почтительным поклоном и отступая назад, откланивался ландграфине.
— Ну что, моя милостивейшая мамаша? — сказала принцесса Вильгельмина. — Видно, великий князь не нашел моего появления на лошади неподходящим, и ваши опасения за мой цвет лица были напрасны, если его императорское высочество милостиво, в незаслуженно лестной для меня форме сравнил меня с этим нежным бутоном розы.
Ландграфиня бросилась к принцессе Вильгельмине, заключила ее в свои объятия и нежно поцеловала.
— Любовь матери, дитя мое, — сказала она, — иногда преувеличивает заботы, но это самое преувеличение и служит доказательством той любви, которую я всегда прежде всех дарила тебе! Конечно, я могла бы быть покойна, зная твой такт, позволяющий тебе всегда находить верный тон; я знаю, что ты всегда делала честь моему воспитанию, даже когда твои сестры иногда легкими отступлениями вызывали мои замечания, — добавила она со взглядом, полным упрека, в сторону двух других принцесс, которые удалились в угол комнаты и тихо разговаривали между собой, причем их лица и взоры ясно говорили, что участливое отношение к успеху их сестры не было предметом их беседы.