Виктор Московкин - Тугова гора
Треск горящих сучьев и несмолкаемый говор, доносившийся с поляны, отвлекали его. Чаще, чем бы того хотел, он задерживал взгляд на шалаше, возле которого в окружении седобородых старцев — толкователей обрядов — сидела крупная женщина в сарафане, скупо украшенном бисерной вышивкой. Свет костра падал на ее покрытое румянами лицо.
Многие ещё помнили неугомонного и удачливого Лариона Дикуна, дружинника ярославского князя Всеволода. Спасая от лютости татарской, укрыл он жену с малолетним сыном в глухих лесах. Места благодатные, богатые озерной рыбой и зверем; сам хотел найти тут пристанище— горше горького видеть по городам и селам бесчинства басурманские. Но не судьба — сгинул безвестно: видно, настигла длинная татарская стрела или погиб от меча тевтонского.
Было это уже после великого побоища на Сити, когда пало русское войско со своими военачальниками — князьями владимирским, ярославским, ростовским. Говорили, что видели потом Лариона Дикуна в полках славного князя Александра Невского, но сам он о себе не заявлял. У костра сидела жена его Евпраксия Васильковна, женщина достойная, взятая Ларионом из обедневшего княжеского рода.
Утром Кичи, умеющий предсказывать судьбу по внутренностям воробья, указал ей на желтое пятно — знак грядущих неприятностей. Старцы не могли угадать, от кого будут исходить указанные неприятности. Евпраксия Васильковна выглядела хмуро, не празднично. Да и старцы сидели в тягостном раздумье.
Там же, у шалаша, опираясь плечом о стойку входа, скучал высокий юноша в длинной рубахе, расшитой по вороту и подолу цветными узорами и перехваченной кожаным ремешком, — Василько, сын Евпраксии Васильковны. Он следил за тем, что делается на поляне, иногда подолгу смотрел в одну точку. Кичи напряженно вглядывался, пока не понял, что занимает юношу: с толстой светлой косой, перекинутой на грудь, горделиво стояла статная девушка, юная и свежая, как утренний лесной цветок. Кичи не признал в ней жительницу посада. Это была гостья. Почувствовав непонятное беспокойство, он недовольно отвернулся. Взгляд опять упал на Василька. Высокий и гибкий в стане; ноги, обутые в мягкие, искусно выделанные сапожки, нетерпеливо переступают — скучно ему среди стариков, не может стоять на месте. Только в нынешнем году он достиг полнолетья и впервые попал на обрядовый праздник.
Кичи глубоко вздохнул, отошел от окна. В очаге слабо тлели угли. Он достал из-под лавки сплетенную из прутьев и обмазанную глиной широкую плошку, спрыснул ее водой.
Потом нагреб в плошку углей, прихватил корзину с душистыми травами, пропитанными смолой, откинул крышку в полу.
Из просторного подполья к деревянному идолу вел подземный ход. Кичи шел согнувшись, освещая путь тлеющими углями и стараясь не задевать осклизлых, заплесневелых стен.
Подземный ход кончался площадкой, достаточной для того, чтобы выпрямиться в полный рост. Прямо над головой поднимался выдолбленный изнутри дубовый ствол. Это и был сам идол. Сквозь пустые глазницы деревянного истукана исходил сумрачный свет летней ночи.
Кичи стал взбираться по приставленной внутри ствола лесенке. На самом верху, на уровне плеч идола, была сделана полка, куда жрец поставил корзину и плошку с углями. Перевел дух и прислушался. С поляны доносился все тот же негромкий говор истомленных ожиданием людей.
Жрец взял из корзины пучок травы и бросил на угли. Из плошки в отверстия глаз, носа, рта деревянного истукана стал выбиваться пахучий густой дым.
На поляне сразу наступила напряженная тишина. С благоговением и страхом люди смотрели на ожившего идола. Завывая и размахивая руками, к подножию его двинулись старцы.
Кичи еще бросил травы и стал произносить заклинания. Измененный пустотой дерева голос жреца глухо гудел.
Он обращался к великому и справедливому богу, от воли которого зависит все живое. Он просил у него снисхождения к людям. Они не забывали, что земля — их первородная матерь, и поклонялись ей. Они помнили, что вода — это глаза матери-земли, и чтили воду. Они знали, что растения — это волосы матери-земли, и берегли их, не вырывали, а только косили, подстригали ее волосы. Так будь снисходителен к ним, Великий Дающий Жизнь!
Сообразуясь со своими наблюдениями над природой, жрец старался показать стоявшим внизу людям, что почитаемое ими божество не сердится на них. В ином случае Кичи поднял бы плошку на уровень глаз идола и раздул угли. Летящие искры из провалов глаз, ноздрей и рта деревянного истукана означали бы гнев. Весь год до следующего праздника люди стали бы жить ожиданием беды.
Кичи прервал заклинания и стал слушать, как его поняли старцы. По одобрительному, возбужденному гулу, доносившемуся с поляны, он решил, что старцы — толкователи обрядов — не ошиблись и объясняют людям все, как надо. Но жрец продолжал стоять на неудобной лестнице, он ждал главного.
Наконец старческий голос у подножия идола с надеждой и тревогой спросил:
— Доволен ли ты?
На этот раз Кичи бросил на угли большую охапку смолистой травы. Дым не успевал выходить из отверстий, жрецу стало трудно дышать; он судорожно вцепился в перекладину лестницы, боясь ослабнуть и свалиться вниз.
По обильному дыму, окутавшему голову идола, по его молчанию люди на поляне поняли, что божество милостиво к ним. Бог плодородия дает надежду жить в мире и сытости.
3
Радостное возбуждение охватило людей. Ярче запылали костры, на которых варилась обильная пища. Пожилые удобнее усаживались у шалашей, готовясь пировать всю ночь, молодые уходили на край поляны, чтобы начать игры.
Василько все еще топтался у шалаша, не смея покинуть мать до того, как она сядет пировать со старцами. И она, и наголодавшиеся толкователи обрядов нетерпеливо косились на темневшее жилище жреца, ждали. А у других костров пир был в разгаре: ходили по рукам чаши с густым крепким медом, в котлах дымилось мясо.
На краю поляны молодежь затеяла играть обрядовую песню «Похороны князя». Делились на три партии, выбирали князя и княгиню. Василько с завистью смотрел на них.
Но вот возле своего жилища показался закутанный в холщовую накидку Кичи. Из темноты тут же выступил старый воин Перей, приставленный оберегать жреца, подхватил под руку. Василько, дрожа от нетерпения, воскликнул:
— Жрец ждет почестей. Я приведу жреца!
Услышав его торопливые слова, — и жрец, и воин еле передвигали ноги, — старцы встрепенулись, закивали, затрясли бородами.
— Как рыбу со дна озера, он поймал мою мысль, — не скрывая гордости, сказала Евпраксия Васильковна, — Сынок, окажи почесть волхву.
Подгоняемый желанием скорее очутиться среди сверстников, парень со всех ног бросился навстречу Кичи.
От усталости и свежего воздуха жреца пошатывало, он запинался. Василько и старый воин Перей почти на руках донесли его до шалаша, усадили на мягкую подстилку.
— Он был доволен, — сказали старцы вместо приветствия.
— Великий Дающий Жизнь милостив, — слабым голосом ответил Кичи. Он проследил взглядом за Васильком, который побежал к парням, состязавшимся в прыжках через костер, и опять почувствовал неясное ему беспокойство.
Старый Перей подал чашу Евпраксии Васильковые. Почтительно склонив голову, она передала ее жрецу. Кичи обтер губы подолом накидки, сделал маленький глоток и возвратил ей. Пир начался. Старцы с жадностью выхватывали из котла куски мяса, запивали хмельным медовым напитком.
Кичи почти не притрагивался к еде, смотрел тусклыми глазами, что делается на поляне. Его не покидало смутное беспокойство. Он опять отыскал взглядом Василька, стоявшего теперь в толпе юношей, которые изображали в обрядовой песне слуг. Жрец с неудовольствием отметил, что честь быть княгиней оказана русокосой гостье и что Василько не спускает с нее восхищенных глаз. Будущее юноши заботило Кичи, жрец хотел передать ему всю власть и мудрость общения с природой. В голове тупо ворочалось: «К чему здесь эта пришлая девушка?»
Одни девушки накрыли легкой тканью «княгиню», отвели ее в сторону и усадили. Другие девушки обряжали «князя» — ребенка лет пяти. Ему на голову надели венок из цветов, набрали в траве цепких веселых светлячков и насажали на его одежду. Эта княжеская сторона и начала игру — обратилась к юношам со словами:
Слуги вы, наши слуги,
Слуги молодые!
Сходите во город,
Скажите княгине:
Князь-ат разнемогся.
Юноши выслушали княжескую сторону, поклонялись в пояс и повернулись к княгине, дружно забасили:
Княгиня ты, наша княгиня.
Княгиня молодая!
Поди к нам во город:
Князь-ат разнемогся.
Но девушки, окружившие княгиню, насмешливо пропели:
Слуги вы, наши слуги,
Слуги молодые!
Вам веры не имеем,
К вам в город нейдем.
Вся игра и была в том, что княгиня со своими девушками никак не могла поверить, будто князь разнемогся, отказывалась идти к нему в город. И вот уж слуги говорят:
