Александр Волков - Царьградская пленница
– Не по писанию поступил ты, сыне. Ибо сказано: «Чти отца твоего и матерь твою…» Да не о сем речь. Ты о грешных деяниях игумена мирянам рассказывал?
– Нет, отче святый!
– И правильно. Всякий человек грешен, но о грехах духовных лиц подобает судить токмо духовному начальству. Иначе среди православных будет великий соблазн и смущение. – Платон благословил послушника и сказал: – Иди с миром, чадо, а игумена я накажу.
Проводив жалобщика, архимандрит отправился в Троицкий монастырь. Уединившись с настоятелем в его келье, строго спросил:
– Грешишь чревоугодием и ленишься службы отправлять?
– Грешу, отче святый, – признался Нафанаил. – Но каюсь в том исповеднику, и он отпускает мне мои вины. А от кого ты доведал о моих прегрешениях?
И тут игумену стало все известно. Он пришел в ярость и закричал, брызгая слюной…
– Ах он пащенок! Да я его в цепи закую! В подвале сгною!
– Тише, отец, тише! – одернул разъяренного монаха Платон. – Не надобно поднимать лишних толков. А то, не дай бог, дойдет до владыки. Это ладно, что я сего беспокойного отрока перехватил.
– За это спаси тебя бог, отче! И не беспокой себя, я это дело тихо улажу.
Послушник Родион был изгнан из Троицкой обители. Теперь он был обезоружен. Если бы ему и удалось добраться до митрополита, что мог сказать человек, не имеющий никакого отношения к обители?
Родион еще продолжал верить в святость монастырской жизни. Он думал, что такая неправда господствует только в Троицком монастыре, и пошел в другую обитель, расположенную на противоположном конце Киева. Там о нем не слыхали и приняли опять в послушники. Но и в этом монастыре отцы-иноки не отличались праведной жизнью. Были и тут пиры, так же гналась братия за сокровищами, стараясь наполнить монастырскую казну.
Родион стал задумываться: как видно, он вступил не на тот жизненный путь, где можно найти правду. Юноша пошел советоваться к иноку Геронтию.
Подробно рассказав ему о всех своих злоключениях и сомнениях, Родион спросил:
– Куда же мне теперь податься, отче святый?
Геронтий ответил после долгого молчания:
– Все, что ты поведал мне о монастырском житии, чадо, знаю я, и даже много более твоего. Корыстолюбие, чревоугодие, зависть и другие смертные грехи обитают за высокими монастырскими стенами. Что поделаешь? Силы человеческие слабы, а соблазн велик. Пытался и я в юности бороться со злом, но, как и ты, был повержен врагами. И тогда избрал я иную долю: взял перо, чтобы нелицеприятно передать потомкам правдивую повесть о нашей жизни, и пусть она послужит им в назидание…
– Но мне-то, мне что делать, отче? – перебил монаха боярич Родион.
– Может, в Любеч возвернешься?
– Домой?! Нет, нет, ни за что! – ужаснулся Родя. – Опять видеть неправду, лютое угнетение низших… Не снесет того моя душа!
– В странствие бы тебе пойти, чадо, да млад ты еще, – задумчиво проговорил старик. – Странники Христу подобны – он, батюшка, тоже по свету бесприютным бродил. Но трудно сие, ах как трудно! Много надо силы и телесной и душевной, чтобы такое бремя выносить.
И все-таки Родион исполнил совет отца Геронтия и ушел из Киева.
Миновали годы, но Неждан и Зоря никогда ничего не услышали о судьбе своего пылкого друга, готового отдать жизнь за правду. Уснул ли Родя вечным сном где-нибудь на дороге, истомленный голодом, растерзал ли его в лесу хищный зверь, замерз ли он в степи в лютую метель? Кто знает?
Велика Русская земля, и трудно было найти в ней одинокую человеческую былинку, подхваченную вольным ветром странствий.
Глава седьмая
Замысел Неждана
Оружейная мастерская Пересвета была одной из самых больших на Подоле. В просторном помещении с маленькими оконцами и земляным полом работало до десятка людей… Пересвет с сыном, два подмастерья, ученики. Только подмастерья получали плату за труд, ученики же довольствовались харчами.
Работа начиналась на рассвете и заканчивалась с темнотой. На завтрак и обед полагались краткие перерывы. А потом снова стучали молотки по наковальням, клубился дым из горна, где разогревалось железо перед ковкой. Чтоб было чем дышать, открывали настежь низенькую дверь.
После окончания трудового дня те из работников, кто жил недалеко, расходились по домам, а остальные укладывались спать на полу, подстилая под себя рогожу и накрываясь разной ветошью.
Недостатка в заказах у Пересвета никогда не ощущалось – его изделия славились красотой и прочностью. Расходились они по Руси, шли и в другие страны.
Своих помощников мастер держал в строгости, требовал добросовестности и усердия. Не давал он спуску и собственному сыну. Раньше Пересвету приходилось частенько бранить Неждана за лень и небрежность. Но в последние месяцы оружейник стал замечать, что парень совсем переменился. Прежде он выполнял порученное дело кое-как, лишь бы сбыть с рук, а теперь старался вовсю, расспрашивал отца, как лучше пригнать части брони одну к другой, как красивее отковать наплечник или наколенник.
Особенно поразило старого оружейника то, что сын попросил позволить ему сделать панцирь с начала до конца своими руками, чтобы никто не вмешивался в работу и не помогал ему.
«Хороший будет продолжатель моего дела, – думал с удовлетворением Пересвет. – А я-то опасался, не знал, на кого оставить оружейню…»
Но вряд ли старик радовался бы, если б мог проникнуть в сокровенные намерения сына.
«Ежели удастся мне сделать доспехи, чтоб не хуже отцовской работа была, тогда скажу бате…»
И он сказал.
После многонедельного упорного труда, когда парень стучал молотком с утра и до позднего вечера и даже ни разу не наведался в Черторый, панцирь был готов.
– Ну, как, батя? – дрогнувшим голосом спросил Неждан.
– Работа знатная, сынок! – похвалил старый мастер. – Хоть бы и княжескому дружиннику, а то самому воеводе впору носить.
И тут Неждан высказал просьбу, которая до глубины души потрясла Пересвета.
– Коли так, батя, – начал юноша, волнуясь, – отдели меня. Дай гривны три серебра. Я отдельно буду жить и работать.
Старик в первый момент не понял. И Неждану пришлось растолковывать свое желание. Оружейник посмотрел на сына, пытаясь определить, в своем ли тот уме.
– Не хочу сидеть на твоей шее, – разъяснил Неждан. – Буду сам себе хлеб зарабатывать.
– А ты мне и так не обуза, – сказал отец. – Кормлю же я работников за их труд.
– Я хочу жить и работать один, – упорствовал Неждан. – Сосед Андрон продает амбарушку. Я куплю ее и там открою свое заведение.
Внезапно затея сына показалась Пересвету пустой блажью, капризом ребенка, который сам не знает, чего хочет.
– Да кто же пойдет к тебе с заказами? – рассмеялся старик. – Кто тебе доверится?
– Я же твой сын, а Пересветово мастерство всему Киеву известно!
– Значит, чужой славой хочешь прожить? – нарочито насмешливо спросил он.
– Сначала, батя, твоей, а потом и свою наживу, – возразил Неждан.
И старик понял, что молодого мастера не так-то легко переубедить.
Он начал говорить по-другому. Доказывал, что сыну жить и работать одному будет трудно: надо и железо покупать, и уголь для горна, и инструменты, и князю платить немалую дань, какую платят все ремесленники Киева. Парень же крепко стоял на своем.
– Ты же выбился в люди, – говорил он, – а тебе еще труднее пришлось – у тебя-то никакой подпоры не было.
Старик оборвал спор и приказал Неждану работать. Вечером Пересвет рассказал Софье о намерении сына отделиться. Женщина призадумалась.
– Тут дело неладно, – молвила она. – Что-то он замышляет. Погоди, я у него все выпытаю.
Софья нашла хитрый ход. Она завела с Нежданом такой разговор.
– Послушай, сынок, – начала она, – как тебе по душе Никитина Олена?
Юноша удивился такому вопросу. Дочь соседа Никиты, высокая, сильная Олена с румяным лицом, чуть тронутым оспой, была привлекательна, но Неждан всегда смотрел на нее как на подругу. Разве не играл он с самых юных лет с ней и Надькой в цари, в красочки, в догонялки и пряталки? В детских драках он не делал различия между Оленой и сестрой, беспристрастно колотя обеих. Теперь все они выросли, но никакого чувства, кроме дружбы, не питал Неждан к веселой соседке.
– Зачем ты доведываешься, матушка? – с тревогой спросил юноша.
– Да мы с отцом думаем женить тебя на ней, – объяснила Софья.
Неждан вспыхнул, смутился.
– Женить меня… на Олене? – забормотал он.
– А что ж тут такого чудного? – спокойно продолжала мать. – Девка знамая, здоровая, работящая. И приданое хорошее!
– Вздумали тоже! – со слезами вскричал Неждан. – Никогда я не женюсь на Оленке, никогда! – И он выбежал из горницы.
«Другая у него на сердце, – решила Софья. – Но кто? Из наших подольских невест ни с кем он не водится».
И верная догадка осенила голову матери. Она поделилась с мужем.
– Это все рыбалка виновата, – сказала Софья. – Только не за рыбой он охотится, а за рыбаковой дочкой!
