Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...
А тому, наверное, он уже давно надоел. Так он, этот начальник, который висел, как даст ногой у промежду ног тому соседу, а потом еще и по голове, что тот, холера ему в бок, тоже сразу стал трупом. И в это время, наконец-то, приходит жена. И что же она видит? Правильно, опять-таки два мужских трупа: один висит над потолком (это ее муж), а другой валяется на полу… В общем, крики, вопли, соседи, милиция…
Все, конечно, живы остались. Но этот сосед в больнице все же побывал, а когда оттудова вышел, то был суд. На суде прокурор спрашивает энтого мужчину-начальника: «За что вы своего соседа избили?» Ну, тот и говорит:
— Пока он по шифлядам лазил, я его и не думал трогать, но когда он, гад, ко мне во внутренний карман пиджака полез, а там у меня партбилет лежал, тогда я и не удержался.
Им, одному и второму, как и нашему Вовке Труханову, дали по году условно. Как вам нравится эта история? — смеясь спросил Миша Мирсаков, — это мне Мишка Голубь рассказал, а я вам. Пусть вам тоже будет о чем рассказать.
* * *
— Маша, вы слыхали, что Брезгалов попал под трамвай?
— Какой Брезгалов, который ест стаканы, Маня?
— Именно, Маша. Ему отрезало ноги.
— …Но у него же нет ног, Маня.
— А протезы? Вы не представляете, как обрадовался вагоновод.
— Не хватало еще из-за этого пьяницы попасть у допр.
— А тех двоих инвалидов таки посадили. Э, два пожилых человека!.. До такого додуматься…
— О ком вы говорите, Маня?
— Вы знаете Шуркин пивной ларек?
— Почему нет?
— Так там есть двор. Они там живут и получают хорошую пенсию (дай Бог всем такую иметь!), но так как они все время жлекают водку, то до конца месяца этой пенсии им не хватило. И что они делают?
— Что же они делают, Маня?
— Они воруют в магазине обувь.
— Что вы говорите!
— Но какие же они хитрющие, свет таких не видел! Сначала заходит у магазин тот, у которого нет правой ноги и меряет левый ботинок. Там, у магазине, дают мерять все по одному, и даже спрашивают, какой вам дать: правый или левый…
Потом заходит второй, который не имеет левой ноги. Он меряет ботинок на другую ногу. Потом они у том же порядке смываются каждый со своим ботинком. В общем, они имели каждый месяц хорошую пару обуви, продавали ее, пили дальше и до новой пенсии им хватало. Магазины они, конечно же, меняли, но у последнем их застукали.
— Ой, конец света!
— Мотик рассказывал, что на суде все так смеялись, что можно было лопнуть.
— Ой, я представляю…
— Так это еще не все. Когда судьи ушли, чтобы решить, как этих инвалидов наказать, так они попросились подышать пока свежим воздухом на улице возле дверей суда. Им разрешили и даже, добрые души, вынесли им два стула, чтобы они там не стояли на своих костылях. Ну, судьи совещались, а они сидели на воздухе. Когда за ними пришли, чтобы вернуть их у помещение, то стульев уже не было. Они их продали какому-то прохожему за бутылку водки.
— Ой, я не могу, Маня! От босяки!
— Миша так хохотал, что я за него уже боялась.
— Я представляю… Маня, Миша дома?
— Нету, он пошел у баню по воду для телевизора.
— А зачем это надо?
— У линзу, чтобы больше были люди в телевизоре.
* * *
Ялик, Яшка-Вумница, брат Вильки, мой старший брат, в тот злополучный день на железнодорожном переезде потерявший левую руку и правую ногу, ходил, бегал на одном костыле, играл за сборную школы в волейбол, отлично плавал, был общим любимцем, заводилой и очень мужественным человеком. Чего ему это стоило, знать мог только один он. Тогда еще его, десятилетнего, пилили и кромсали хирурги, трижды укорачивали руку и ногу. Протез он не смог носить, так как ампутированная нога, культя, была очень короткой. Под мышкой от костыля мучали волдыри, сочилась кровь. Из Москвы прислали еще один протез с какой-то очень сложной системой ремней и лямок, но лямки давили, а ремни резали кожу, да и сама искусственная нога была очень тяжелой.
«Руку» Яша иногда носил. Иногда, шутки ради… Протез очень был похож на настоящую руку… Компания входила в трамвай. Кондукторша с сумкой на плече, получив мелочь, отрывала от бумажного ролика билет и вручала пассажиру. Компашка, затаив дыхание, следила за яшиной «рукой». Все шло как и положено, но когда Яша отходил от кондукторши, то его «рука» оставалась в руках кондукторши. Она вопила, как недорезанная, теряла сознание. А компашка, прихватив «руку», с диким визгом сразу же покидала вагон…
На ту сторону Днепра, на Труханов остров, к обширному песчаному раздолью, пляжников перевозили на дизельной калоше, куда набивалась куча народу. И когда «калоша», содрогаясь, отчаливала от причала, высшим шиком среди пацанов считался прыжок с ее кормы. Самым сложным было, борясь с быстрым течением Днепра, добраться до пляжа. Яше это всегда удавалось. Но воплей, поучений, сожалений, ахов и охов со стороны пассажиров «калоши» было хоть отбавляй.
«Безумству храбрых поем мы песню!» — цитировал Юрка-Цыпа и тоже бросался в кипящую от винта воду.
Пляжный грибок, под которым развешивалась одежда и собиралась вся наша гоп-компания, был постоянным, «забитым», и чтобы отпугнуть чужаков, на нем красовалась табличка: «Здесь воруют».
Если случалась драка, если наших обижали, то Яша никогда не оставался в стороне. Основным оружием, крушащим врага, был его костыль. И довольно часто Яшку приносили домой на Большую Васильковскую на плечах, как мешок с картошкой, как куль с мукой, ввиду отсутствия костыля, от которого на поле брани оставались лишь «дребезги».
Яша писал стихи, посвящая их любимым девочкам, смешные эпиграммы:
Когда на Вас я погляжу, —
Лица не видно, видна рамка,
Но без ошибки Вам скажу,
Что Вы отъявленная хамка.
Или вот это:
На юбке твоей белой,
Будто на экране,
Ягодицы спелые
Бегают как лани…
«Я не Байрон, я — Хацкевич!» — скромно признавался молодой поэт в одном из своих стихотворений.
Яшина компания обожала театр музкомедии. Они ходили на Пресмана, на Блащука, на Ермолаева и Дембскую, хохотали, видя Васильева в роли Попандопуло, и млели от Мамыкиной… О, плечи Мамыкиной!..
Но часто, очень часто, и Вилька это видел, Яша как-то затихал и… плакал.
* * *
— Товарищ Холоденко! Вас можно на минуточку?
— Почему бы и нет?
— А где ваше «здравствуйте»?
— Ой, пусть будет уже «здравствуйте», только кончим все это в момент. У меня нету времени. Что вы хочете?
— Вы хотите посмеяться?
— Ну.
— Вы помните, когда в 1947 году была девальвация, что тогда творилось? Вы помните, как скупали все, что только можно? Вы помните, сколько людей прогорело на этом?
— Ой, помню, и не вспоминайте…
— Так вот, сидит, значит, один по терявший все свои сбережения еврей, держится за голову и страшно переживает за случившееся. А в это время со второго этажа постоянно раздаются какие-то стуки-грюки. Кто-то все время стукает в потолок.
— Сема, пойди посмотри, шо там у них наверху происходит. Я этого не вынесу: стук да стук, стук да стук… Сказиться можно. Я или сойду с ума, или повешусь!..
Сема, его сын, поднимается выше этажом. Его долго нету. Наконец, он приходит с этакими квадратными глазами и уже у дверях радостно кричит:
— Папа! Папа, они купили лошадь!!!
Отсмеялись.
— Спасибо, вы меня зарядили на весь день, — сказал Холоденко. — Теперь скажите, для чего вы меня звали? У вас есть ко мне дело?
— Какое дело? Дела все у прокурора, — с улыбкой ответил Миша Мирсаков.
— Тю на вас, у меня же нет времени, — незло проговорил Холоденко и побежал к дворовой уборной.
У Миши разогревался утюг, и у него было еще пару свободных минут. Он шарил глазами по двору в поисках собеседника. В дверях своей квартиры появился Шмилык с помойным ведром.
— О, Шмилык, идите уже сюда на пару слов!
Шмилык медленно, зевая, направился к Мирсакову. Как точно подметил старик Ольшанский, «все артерии у Шмилыка были сонные».
— Ну? — спросил он у Миши.
— Что слышно?
— Э, что может быть слышно… Скажу вам по совести, если я когда-нибудь умру из-за бабы, так разве что от смеха… Моя Сара совсем рехнулась на старости лет. Она хочет иметь свою уборную у нас в квартире. Это в наших-то тринадцати метрах при пяти живых душах. Ведро ее уже не устраивает. Принцесса великая нашлась!..
Мухи, обсевшие переполненное ведро, недовольно зажужжали, когда Шмилык, перекосясь от тяжести, двинулся в конец двора к уборной, стараясь не расхлюпать его содержимое. «Каждый человек имеет свои неприятности», — подумал Миша.
— Миша, иди уже в квартиру, он уже горячий, — послышался голос Мани.
— Уже иду, Маня. «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг…» Маня, а ты не хочешь иметь свою собственную уборную?
