Голо Раймунд - Из мещан
Барон Рихард, находившийся рядом с Полиной, искренно любовался своей любимицей, не постеснявшейся дать волю хорошему порыву своего сердца. Но он подметил также, что в словах благодарности Полины сквозило и какое-то горькое чувство, странное ей самой, и поспешил придти ей на помощь.
– Друзья мои, все это очень прекрасно, – шутливо вмешался он, – но не пора ли позаботиться о том, чтобы переодеться тому, для кого это необходимо! Блендорф – практичный человек! – со смехом прибавил он. – Посмотрите, несмотря на свою склонность к глупостям и шалостям, он тотчас же смекнул в чем дело! Как выскочил из воды – только его и видели!
Все обернулись и увидели вдали быстро шагавшего по направлению к замку офицера.
Барон фон Браатц обратился к управляющему:
– Последуйте и вы, любезный Геллиг, этому благому примеру практического человека! Идите же!… О Герштейне можете не беспокоиться, около него любящая жена, которая никому не уступит своего права заботиться о нем! – иронически прибавил он. – Что же касается вас, дорогой Геллиг, то…
Он приостановился, бросив беглый взгляд на Полину, и та немного смутилась.
– То Полина, я уверен, распорядится, или приготовит сама, к тому времени, как вы переоденетесь, стакан грога или глинтвейна!
Полина вспыхнула, но поспешила ответить:
– О, конечно!… И тотчас же, дядя Рихард.
Конец второй части.
Часть третья.
1.
Когда управляющий скрылся за кустами, Полина быстрыми шагами направилась к замку. Ее сопровождал драгунский лейтенант. Остальные шли, не торопясь, за ними следом.
Ганс Геллиг, ступив во двор замка, был поражен, увидев там толпившихся слуг, которые при виде его разразились громким „ура!“.
Оказывается, всем уже было известно то, что случилось на реке. И вот вся дворня собралась, предводимая дворецким, которого все они, по-прежнему, продолжали считать своим единственным и полноправным хозяином.
Геллиг шутливо погрозил пальцем собравшимся и поспешил скрыться во флигель.
Едва успел он переодеться, как экономка принесла ему стакан глинтвейна.
– Барышня-то наша, подумайте только, сама приготовила! – не удержалась, чтобы сказать, экономка, знавшая, что Полина очень гордая девушка.
Геллиг с удовольствием выпил глинтвейн, хотя его кровь и без этого быстро текла в жилах и никогда еще не была горячее, чем в только что пережитые им минуты искреннего разговора с Полиной. Выпив глинтвейн, Ганс снова предался приятным размышлениям, решив сегодня не заниматься больше делами.
Когда спустился вечер и ясные звезды, как мерцающие свечи, глянули к нему в окно, молодой опекун освободился от своего полузабытья и вышел на воздух. Пройдя двор, он с осторожностью заглянул на террасу, примыкавшую к заднему фасаду замка.
Обыкновенно там пили чай по вечерам при свете нескольких свечей, вставленных в „дачные подсвечники“. Но сейчас на террасе было темно и пусто.
Наверху, на половине полковника, горел огонь, и в комнатах барона Рихарда также было светло.
Очевидно, после происшествия, чуть не ставшего трагичным, возбужденные нервы каждого из участников требовали отдыха и покоя.
То же самое испытывал Геллиг: он также жаждал покоя и одиночества.
Если бы он встретил на террасе общество, на которое опасался натолкнуться, он поспешил бы скрыться.
Но куда же он шел?… Что его влекло вперед?…
Этого он и сам не мог бы сказать… Но какое-то нетерпение и беспокойство охватили его, и он стремился к замку, словно подле него находилась та цель его бессознательных стремлений, по достижении которой он счел бы себя удовлетворенным.
И Ганс продолжал неслышно скользить, и самому себе даже не признался бы в той цели, которую ему хотелось добиться…
Вдруг в нескольких шагах от него промелькнула какая-то тень. Геллиг задержал свои шаги, с трудом переводя дыхание от сладостного волнения. Когда же чистый, звонкий и мягкий голос тихо вскрикнул: „Ах, это вы, Геллиг!“ – управляющий вздрогнул, и голова его приятно закружилась.
– Вы, Геллиг?… Как я рада видеть вас бодрым и свежим!… Мне так хотелось убедиться в этом… И я бы, наверное, не сомкнула глаз, если бы не встретилась с вами! Я так опасалась за ваше здоровье!
Полина произнесла все это тихим, прерывистым голосом, и Геллиг стоял перед нею молча, слушая ее слова и боясь пошевелиться, чтобы продолжить сладостное опьянение…
– Вы беспокоились о моем здоровье? – наконец произнес он, радостно пораженный, но в то же время с некоторой долей сомнения и неуверенности.
Чуткая Полина уловила это движение его души, произведшее на нее поучительное впечатление. Схватив молодого опекуна за руку, она с горячностью проговорила:
– О, Геллиг, хоть на этот раз не сомневайтесь!…
Голос ее дрожал и рвался, и Геллиг с упоением смотрел на нее.
– Ваше сомнение все равно не в состоянии превратить в лед горячие чувства моего сердца, переполненного к вам благодарностью.
– К чему опять говорить о благодарности. Да и за что благодарить? – сказал Геллиг.
– Ах, мне так больно за те обидные слова, которые отец так необдуманно наговорил вам!
– Но я и не думал обижаться на них! – возразил Геллиг.
– О, вы просто говорите так из гордости.
– Уверяю вас, что нет!… Да и при чем тут гордость?… О, если бы вы знали… – начал он и тут же осекся.
– Договаривайте, прошу вас!… – ободряла его Полина.
– Разве мыслимо для меня обидеть вас? – тихо докончил он.
Личико молодой девушки вспыхнуло, и глаза ее обласкали, словно вливая необходимую бодрость и мужество.
– Неужели вы не поняли до сих пор, что все мои мысли и желания сосредоточены на том, чтобы стать вашим искренним и истинным покровителем, охраняющим вас от малейшего прикосновения к вам жизненных забот и… горя? – пылко продолжал он. – Разве вы не догадываетесь, что это призвание – быть вашим опекуном, призвание, которое было для меня так ненавистно, потому что оно было мне насильно навязано, доставило мне несказанное блаженство при первой услуге, оказанной вам мною добровольно!… И еще большее наслаждение мне было услышать вашу первую благодарность, которую вы произнесли тоже добровольно! – подчеркнул он.
– Слава Богу, если так! – вздохнула Полина полной грудью. – Я очень рада, что мне не придется еще больше страдать…
– Страдать? – удивился Геллиг. – Но не из-за меня, надеюсь? – с беспокойством спросил он.
– О, я много выстрадала, вынесла в жизни, но… и еще есть нечто, чего бы я не вынесла…
Полина остановилась, и Ганс наклонился к ней.
– Будьте же и вы доверчивы ко мне! Скажите, чего именно вы бы не вынесли? – страстным голосом умолял он.
– Вашего презрения… – еле слышно шепнула она, почувствовав, как ее рука, которую Геллиг все еще продолжал держать в своей, слегка дрогнула.
Ганс молчал, потрясенный… Он инстинктивно чувствовал, что стоит лицом к лицу с опасным моментом перевоплощения Полины.
Молодая девушка уже не была прежней высокомерной и гордой аристократкой, которая еще так недавно холодно-пренебрежительно и свысока довольно ясно ставила границы, через которые не смел перешагнуть управляющий-мещанин.
Теперь перед ним стояла совершенно другая Полина, нравственно обновленная, с ясно звучащим, мягким и мелодичным голосом, с робкими манерами, с кротким взором и с речами, полными неизъяснимой прелести!
Иначе говоря, в настоящую минуту все напускное и допускаемое лишь в силу гордых традиций спало, как шелуха, и перед лицом Геллига очутилась истинно кроткая и чарующе прекрасная женщина в полном смысле слова.
И это видение было так дивно прекрасно, что и Ганс переживал теперь кризис в своем собственном нравственном росте!…
Мгновенно пробудившаяся в нем страсть напором бурных волн размыла вдруг искусственно возведенную плотину гордости и предрассудка, которую он построил в своей груди, и угрожала уничтожить и его самого…
Спокойствие и рассудительность, всегда руководившие им, навсегда исчезли при наступлении моральной бури, охватившей его сердце.
Ганс на это не мог бы дать ответа, да и не старался думать об этом. Сейчас он знал и понимал только одно!…
Ее нежная, атласная и такая теплая рука покоилась в его руке – и он понимал, что нет той силы, которая смогла бы удержать его от прикосновения к этой прелестной ручке…
Ганс осторожно приблизил эту руку к своим губам и… поцеловал ее.
И Полина не только не вырвала у него своей руки, но даже ответила пожатием на его пожатие.
И, словно покоряясь какой-то таинственно-неотразимой силе, с глубоким, прерывистым вздохом, спокойно положила ему на грудь свою головку, когда он заключил в бурные объятия дрожащую фигурку ее…
Но все это продолжалось только лишь короткий миг…
Прислонив свою головку к этому сердцу, к которому она тяготела всем существом своим, она не протестовала против горящих поцелуев, которыми он покрывал ее губки…
