Милий Езерский - Марий и Сулла. Книга вторая
Серторий, пожав плечами, постучал и распахнул дверь.
Цинна вскочил. Ярость исказила его лицо.
— Я приказал никого не впускать! — крикнул он. — Я занят… Эй, атриенсис, двадцать плетей…
Молодой Марий и Фимбрия, полулежавшие за столом, сели на ложе, опустив ноги на пол.
— Раб не виноват, — сказал Серторий, — я пошел насильно… У меня важное дело, вождь, и я не мог ждать… Отпусти сперва слугу, а затем выслушай меня…
— Говори.
— Прости, но я хотел бы беседовать с тобой наедине…Молодой Марий криво улыбнулся, а Фимбрия покраснел.
— Изволь, — сказал Марий, — мы можем уйти, если ты считаешь нас лишними…
Марий и Фимбрия, нахмурившись, встали.
— Я ухожу, Люций Корнелий, и буду ждать тебя у отца, — сказал Марий. — Придешь?
— Только не сегодня. Обилие дел заставят меня провидеть весь день дома.
Когда они ушли, Цинна нетерпеливо спросил:
— Какие у тебя такие важные дела? Ты поставил меня в глупое положение…
— Вождь, бардиэи продолжают убивать, насиловать, грабить… Пора положить этому конец!
— Старик уверял меня, что преступления не повторятся…
— Старик, старик!.. Они врываются даже в дома наших сторонников… И кто порукою, что сегодня или завтра они не нападут на тебя, консула, и иных вождей?
Цинна побледнел.
— Что же ты предлагаешь? — сдавленным шепотом вымолвил он.
— Я требую уничтожить этих зверей… А если ты колеблешься — пеняй на себя за последствия…
— Сколько их?
— Четыре тысячи.
— Пусть легион выступит после II стражи к Коллинским воротам.
Цинна беседовал с Серторием, Фимбрией и Карбоном не о государственных делах, а об успехах Суллы. Слава о подвигах императора долетела уже до Рима, и его победы казались сказочными.
— Всё это ложь, — говорил консул, — два-три удачных сражения возведены тайными приверженцами Суллы в крупные победы, чтобы вселить смуту в сердца сограждан. Но я постараюсь, чтобы злоумышленники понесли заслуженную кару…
Хлопнул в ладоши:
— Позвать Ойнея!
Грек вошел крадущейся походкой, озираясь исподлобья.
— Выловил врагов?
— Пока шестерых, вождь!
— Кто такие?
— Гай и Люций Юлии, Антилий Серан, Публий Лентул, Гай Нумиторий и Марк Бебий.
— Где они?
— Убиты на больших дорогах. Они пытались бежать, переодевшись рабами, но соглядатаи опознали их.
— Головы их?
— В кожаном мешке, который я оставил в саду…Цинна взглянул на Карбона:
— Выставить чуть свет на рострах. Выдать Ойнею двадцать тысяч сестерциев.
Грек наклонил голову, но не уходил.
— Благодарю вождей и друзей народа за милость, — вымолвил он срывающимся голосом, — но прошу освободить меня от этих дел… Я устал, и силы покидают меня…
Цинна пристально взглянул на него.
— Тебе, прослужившему более тридцати лет у Скавра, известны все друзья его и Суллы, — резко сказал он, — и ты, только ты один можешь указать на них… Что дрожишь? Возвращения Суллы испугался? Но он не вернется. Ну, а если придет — весь римский народ даст ему отпор…
— Нет, вождь, не Суллы я боюсь, а упадка сил… я болен… Что мне в этом серебре?
— Я прикажу выдать тебе золотом…
— Вождь, уже все враги выловлены, и я опасаюсь — больше не найти. А ты подумаешь, что я укрываю их… И я не могу… не хочу…
— Молчи! Благо республики требует помощи от всех граждан, и я приказываю тебе продолжать розыски…
Ойней молча ушел.
— Вот злодей, готовый за деньги предать отца и мать! — воскликнул Цинна. — Но он полезен для блага народа…
Раб возвестил о прибытии обоих Мариев.
— А, это вы! — весело закричал хозяин, бросившись им навстречу. — Какой радости обязан я вашему посещению?
Но, взглянув на старого Мария, смутился.
«Знает, всё знает, — мелькнуло у него, — будет ссориться… Но что сделано — сделано, и только одни боги способны возвратить к жизни преступников:».
— Ты перебил, консул, спящих бардиэев, — заговорил ворчливым голосом старик, — и я пришел с сыном, который возмущен не меньше меня (молодой Марий опустил глаза), спросить тебя, зачем ты пролил столько крови?
Цинна хотел ответить, но Марий остановил его:
— Я знаю, кто подстрекал тебя на убийство. Это он, он! — вскричал старик, указывая на Сертория. — И я требую ответить мне, кто я в республике — раб или… или магистрат?
Цинна дружески похлопал его по спине:
— Успокойся, дорогой мой! Я сейчас изложу тебе причины, толкнувшие нас на этот поступок, и если ты захочешь выслушать сперва Квинта, — кивнул он на Сертория, — ты согласишься…
— Никогда! — грубо перебил Марий. — Я знаю, что скажет он, что скажешь ты… Убийства, насилия, грабежи? Ха-ха-ха!
— Но позволь, Гай Марий…
— Молчи! Кого они убивали? Сулланцев, врагов республики…
— Ошибаешься… Они стали умерщвлять неповинных граждан.
Не желая уступить, Марий упрямо проворчал:
— Не может быть! Всё делалось для блага отечества… И когда я получу седьмое консульство, я освобожу весь римский народ…
Цинна, довольный, что беседа свелась к охлократии, поддакивал старику и сумел так опутать его хитро сплетенными речами, что тот позабыл почти о своих жалобах.
— Царство Сатурна, — улыбаясь, говорил Цинна, — это мечта всего человечества: всеобщее равенство, счастливый труд в городе и деревне, плата человеку по усердию, количеству и качеству выработанных предметов…легионы, состоящие из римлян, союзников и рабов, и…множество новшеств, которые мы обдумаем на досуге…
А сам думал: «Пусть помечтает, это его слабое место… Часто старик и ребенок не отличаются умом друг от друга».
Угрюмые глаза Мария повеселели.
— О, если бы мне дожить до этих дней! — вздохнул он. — Что я пережил, сколько перенес горечи в жизни, борясь с нобилями, и неужели всё это тщетно… для того, чтобы пришел… он… и разрушил?..
Вскочил в бешенстве. Лицо побагровело, вспотело, седая грива и взлохмаченные брови зашевелились, и он забегал по таблинуму, грузный, тяжелый, неповоротливый, натыкаясь на кресла и биселлы.
— Он, он! Всюду он! — шептал Марий. — Победы над Митридатом, осада Афин — ха-ха-ха! А ведь он, злодей, отнял у меня… он…
Задыхаясь, опустился в биселлу.
— Не волнуйся, дорогой мой, — успокаивал его Карбон. — Победы его — ничто в сравнении с теми высокими идеями, какие ты хочешь привить республике. Недаром Посейдоний, умный историограф, не оставляет тебя своими советами. А оптиматов у нас почти уже нет. Мы выкорчуем остатки их, как трухлявые пни, и тогда…
— Да, — вздохнул старик. — Но нельзя же спокойно спать и отдыхать! Нужно готовиться к новой борьбе. Он придет — я его знаю! А я устал от забот и трудов, меня мучает мысль о новых войнах и опасностях… Борьба будет упорная: это не война с Октавием или Мерулой, вождями всякого сброда! — Он помолчал. — Разве он не заставил бежать меня из Отечества? Разве я не скитался, подвергаясь опасностям на суше и на море? И только счастливая случайность помогла мне возвратиться на родину и победить врагов с твоей помощью, Люций Корнелий!
Цинне не понравилось, что Марий приписывает победу себе, а его, Цинну, обходит, выставляя только своим помощником, и он сказал, сдерживаясь от раздражения:
— Оба мы одержали верх над неприятелем, а чья заслуга больше и полезнее — оценит потомство.
Марий хрипло рассмеялся:
— Потомство, потомство! Оно заклеймит нас кличкой разбойников, палачей, тиранов, кровопийц, и я не желал бы пристрастного суда проклятых оптиматов! Я сам себе суд и знаю, за что боролся…
Встал и, ни на кого не глядя, направился к двери.
XXVI
По Риму ходили тревожные слухи: «Сулла идет!» Неизвестно, кто распространял их, но Цинна, уверенный, что это дела уцелевших от разгрома аристократов, требовал от Ойнея розысков виновных.
— А не найдешь — хватай матрон. Заставь их говорить, чем хочешь, и они скажут, — говорил он, нетерпеливо постукивая по столу. — За каждого злодея получишь четыре тысячи сестерциев.
Однако Ойней не радовался деньгам. Он уже нажился, а слухи, распространяемые в городе, доводили его до ужаса; он утратил сон, стал раздражителен. Тукция видела, что мужа грызет забота, но не знала, в чем дело.
Однажды, когда она дожидалась мужа, к ней подошел человек в пилее, с виду вольноотпущенник, однако лицо, гордая осанка и величественные движения изобличали в нем переодетого аристократа.
— Ты жена Ойнея? — спросил он, подозрительно озираясь.
Она кивнула, пристально разглядывая его.
— Знаешь, чем он занимается?
— Он лено…
— Ты не поняла… Известно тебе, чем он зарабатывает деньги по ночам?
Сердце ее тревожно забилось.
— Нет, господин, — шепнула она. — Я спрашиваю его, куда он уходит, а он молчит… И если ты знаешь, научи меня, как заставить его сидеть дома…
