Владислав Бахревский - Свадьбы
— Что бы ты тогда сделал на месте бостанджи-паши? — хитро спросил Мехмед. — Не знаешь? А наш бостанджи-паша не растерялся. За провинности старого наиба он казнил нового наиба, а все его денежки и прочие богатства забрал себе.
Тот, кто бежал рядом, удивленно покрутил головой, а Мехмед рассмеялся, но тут же приложил палец к губам.
Они вышли к торжественно-красивому дому, окруженному молодым садом, с фонтаном и беседками. Играла музыка, пел певец, шумели гости, пировавшие на коврах под сенью деревьев.
Каменная ограда вокруг дома была невысока: коли встать па носки, увидишь, как едят и пьют сильные и славные слуги Высокой Порты.
Сладостный запах жареного и пареного будто пожаром охватил целый квартал. Бабочки да мошки — на свет, нищие да голодные — на запах еды. Под степами дома бостанджи-паши верещало, пузырилось человечье болото. Кто успел, тот получил по миске рису, кто пришел после — по ложке. Запоздалых гостей погнали бы взашей, но кто-то из окружения бостанджи-паши придумал смешную игру.
Над каменной стеной поставили длинное удилище с короткой лесой без крючка. Лесой обвязали кусочек мяса. Подпрыгни, ухвати зубами — мясо твое. Прыгали калеки, прыгали дети, прыгали бродяги.
Чтобы лучше видеть потеху, гости поднялись на крышу дома.
Калфа Мехмед поглядел на удилище и подмигнул тому, кого привел сюда.
— Не зевай! Делай, как я!
Растолкал калек, подпрыгнул, скусил мясо вместе с леской, ловко вскарабкался на забор и закричал:
— О величайшие и богатейшие сего мира, я, ничтожный, воздаю за вашу щедрость хвалу небу, ибо получил с вашего стола еду. Но я восславлю вас трижды, коли вы, накормивши меня, соблаговолите утолить мою неутолимую жажду!
Мехмед так забавно кривлялся, стоя на заборе, что ему разрешили спуститься в сад и подойти к дому. Шутники показали Мехмеду кувшин и знаками приказали, чтобы Мехмед открыл рот. Мехмед повернулся к забору и двумя руками позвал того, кто тоже хотел выпить. В то же мгновение красная струя вина пролилась па голову Мехмеда. Он подсел, изогнулся и поймал струю ртом. Дервиши в изодранных одеждах неистово загалдели, на их глазах творилось дело, которое осудил пророк Магомет.
Вино в кувшине иссякло, принесли другой.
— Иди сюда! — закричал Мехмед тому, кто все еще не решался перемахнуть ограду, — скорей, пока я не проглочу содержимое второго кувшинчика.
Калфа, откинув голову, ждал новой струи. И струя, шипя, как дракон, вцепилась в лицо бедного калфы.
Боль! Ужас! Тьма!
Мехмеда схватили, толкнули.
Бостанджи-паша хохотал. Проучили нахала: наглотался раскаленного масла. Струйка масла, извиваясь, тянулась к защитнику пьянчужки. Но тот, кто оттащил калфу из-под струи, глянул на крышу столь бешено, как умел взглядывать лишь один человек во всей Порте. Бостанджи-паша увидел эти глаза, п кувшин выпал из его рук. К бостанджи побежали друзья. Он отстранил их. Лицо его было белым, как снег.
— Что с тобой? — спрашивали его.
— Наваждение, — слабо ответил бостанджи-паша.
— Наказан! Наказан! — радовались дервиши несчастью калфы.
— Глаза целы, а лицо заживет! — Так сказал Мехмед тому, кто его вытащил из-под раскаленной струи.
— У тебя не лицо — волдырь.
— Отлежусь. Отведи меня в кярхане[20] ювелиров. Там у меня друг Сулейман.
Видно, калфе полегчало. Тот, кто был с ним, помог ему встать, и они отправились к мечети Сулеймана Великолепного, возле которой помещалось длинное кярхане ювелиров. В этом кярхане было множество крошечных комнат, но зато каждый мастер творил так, как умели руки, как видели глаза, как билось в груди сердце и сколь высоко взлетала над землею душа.
Глава вторая
По преданию, первым пиром[21] цеха ювелиров был пророк Давид. Давид получил от аллаха дар — делать брони и соизмерять сцепления колец в них. Для того, чтобы Давид проявил свой дар в полной мере, аллах умягчил железо. Так Давид стал пиром цеха кузнецов. Но ювелиры ведь тоже работают молотом на наковальне. Правда, их молот — молоточек, их наковальня — наковаленка, а их металлы — золото и серебро.
Древние цехи великих ремесел давно уже разделились. У железников один цех делает только подковы, а другой только гвозди.
Из цеха ювелиров вышли граверы, почерками таалик, несхи, рикъя писавшие на талисманах защитительные стихи Корана. Основание этому цеху положил Тахир Аджеми. Он завоевал Мекку и украсил ворота храма надписью по серебру: «Нет бога, кроме бога, и Мохаммед пророк его».
Создали свой цех мастера, орнаментирующие золотом и серебром оружие.
Из цеха ювелиров вышел и цех мастеров, шлифующих драгоценные камни. Индийские алмазы, бадахшанские рубины, бирюза из Нишапура, рыбий глаз из Судана, прекрасные кораллы — только посвященные да аллах знали, сколько драгоценностей в тайных хранилищах цеха. Одно было ведомо всем — агатовых зерен у шлифующих гуси не клюют.
Друг калфы Мехмеда Сулейман состоял чыраком[22] в цехе ювелиров, покровителем которого почитался его тезка султан Сулейман.
Дети султанов обязаны были изучать какое-то ремесло. Сулейман, прозванный впоследствии Великолепным, пожелал овладеть тайнами мастерства ювелиров. Он учился в Трапезунде у грека Константина. Однажды Константин вызвал своего ученика Шахзаде Сулеймана на состязание в искусстве и был посрамлен.
Мастер Константин разгневался и в неистовстве поклялся отсыпать своему непочтительному питомцу тысячу палок.
Слово — не воробей. Клятва есть клятва. А султан есть султан.
Побить султана нельзя. Султан неприкосновенен. Отступиться от клятвы — отступиться от бога. Тяжкую задачу загадал себе мастер Константин.
Мать Сулеймана пришла учителю на помощь. Она предложила ему за сына выкуп в тысячу золотых, но Константин не принял денег. Недаром греков называют хитроумными. Мастер приказал Сулейману вытянуть пятьсот серебряных проволок. Когда урок был закончен, Константин собрал эти проволоки в горсть и дважды стегнул ими Сулеймана по ногам. Так он освободил себя от клятвы, а Шах-заде Сулеймана от позорного наказания.
Чырак Сулейман мечтал о том дне, когда мастер ударит его дважды по ногам пятьюстами серебряных проволок, ибо это есть посвящение в мастера.
Из обязательных 1001 дня Сулейману осталось ходить в чыраках меньше ста дней. Чыраку денег не платят. Но Сулейман был чырак ювелира.
Алмазное яичко. Не больше воробьиного. Разрезано на две равные половины. Одну половину Сулейман зажал в тиски. Нацелился шильцем, по шильцу молоточком стукнул. Поглядел на работу. Задумался. Губу нижнюю прикусил.
Тот, кто глядел на Сулеймана через окошечко, стукнул в дверь.
Сулейман вздрогнул: алмазное яичко в шкатулку. Шкатулку на замок и в сундук. Сундук тоже на замок, а уж потом только дверь открыл. Увидел Мехмеда — ахнул. На губах белые волдыри, да и лицо — сплошной волдырь.
Сулейман метнулся в каморку. Сбросил фартук. Из-под кованого сундука вытащил мешочек с монетами. Запер каморку на замки и засовы, подхватил Мехмеда под руку с другой стороны и через площадь — в улочку, в пятую-десятую, на пустырь к развалившемуся дому.
Здесь Сулейман зыркнул по сторонам и вошел в пробоину в стене. Мехмед п тот, кто был с Мехмедом, — за ним.
Через ряд пустых темных комнат, в самую дальнюю. А там Сулейман поднял половицу и знаками вниз зовет.
Надежная каменная лестница. Запах плесени. Тьма. Сулейман половицу закрыл за собой, но дорога ему знакома. Уже в дверь стучит. Стукнул пять раз. Дверь отворилась.
Они стояли на балкончике. Глубоко внизу горели светильники, еще ниже, едва различимые в синих клубах табачного дыма, коврики, на которых сидели и возлежали враги Мурада IV — курильщики табака и кофепийцы. Зала была огромная. Зловещая. Казалось, вот-вот с головешками выскочат из углов слуги Иблиса[23], и начнутся ужасы ада.
Сулейман пошептался с хозяином кофейни, молодым греком с тяжелым немигающим взглядом, тот кивнул, и все они спустились вниз. Мехмеда тотчас увели куда-то. Видимо, в кофейне был свой лекарь, а перед Сулейманом и тем, кто остался с ним, слуга расстелил коврик, принес трубки и две чашки кофе.
— Мы искали вино, а нашли кофе, — у того, кто сказал это Сулейману, губы искривились от неудержимого отвращения. — Почему ты не побоялся привести сюда чужого?
— Но ведь ты пришел с Мехмедом! — сказал Сулейман и ушел в себя.
— Ты мечтаешь о птице, которая несет алмазные яйца?
Сулейман улыбнулся, но глаза не вернулись из его далека.
— Я думаю о совершенстве. Возможно ли оно? И когда оно приходит? И придет ли оно ко мне?
Сулейман отпил глоточек кофе.
— Пей и ты.
Я хочу уйти отсюда. Где Мехмед?
