Георгий Гулиа - Рембрандт
– Ну знаете, господин де Витте, вы рассказали все-таки не о самом страшном… Этюды вам понравились?
– Какие этюды?
– Ну, красочные рисунки.
– Ах, вот оно что! Они называются этюдами?
– Представьте себе! Они понравились вам?
Доктор де Витте перестал подпирать стенку, отдышался и сказал после некоторой паузы:
– Я видел на холстах или картинах некоего господина, безобразно напоминавшего меня.
– Почему же безобразно?
– Не знаю. Об этом надо спросить господина ван Рейна. Одна щека заляпана одним цветом, другая – другим. А вот одежда хороша – почти как живая. И спасибо – я остался живой. А вот еще раз такое едва ли переживу.
– Вы просто непоседливы и слишком кипучи, – сказал доктор Хартманс. – Я уверен: все обойдется.
– Посмотрим, что скажете вы завтра, доктор Хартманс!
Разговор в Амстердаме. Рейксмузеум. Апрель, 1984 год.
— Господин ван Тил, заказ хирургической гильдии, по-видимому, был важным заказом…
– Да, разумеется. Не говоря уже о том, что заказ сам по себе был престижным в высшей степени, особенно для молодого художника, недавнего провинциала. Он давал возможность некоторое время жить безбедно и получать новые заказы. Вместе с достатком приходила и слава. Документов той поры сохранилось очень мало, однако можно смело утверждать – и об этом говорят сами работы, – что Рембрандт отнесся к заказу врачей весьма ответственно. Обычно он делал множество этюдов, прежде чем приступить к компоновке группового портрета. Классики, как правило, были привередливы. Позировать им приходилось подолгу. Это было утомительно, особенно тогда, когда художник попадался самоотверженный, работающий не только за деньги, но и на совесть, чувствуя ответственность перед коллегами по цеху.
– Это была большая по размеру картина. Немножко округляя, сто шестьдесят три на двести семнадцать сантиметров…
– И не только по размерам. Размеры соответствовали содержанию. Портрет был групповой. Первый для молодого художника. Требовались не только талант и мастерство, но и огромное трудолюбие. Рембрандт, несомненно, понимал, что на карту поставлено очень многое, если не все. Понимали это и Гюйгенс, и Тюлп. Тюлп верил в молодого художника… Искусство всегда нуждается в покровительстве в хорошем смысле слова. Доверие к мастеру – великая вещь.
– Доктор ван Тил, будет ли натяжкой, если сказать, что «Анатомия» была экзаменом для Рембрандта?
– Нет, не будет. Я полагаю, что Рембрандт неофициально держал экзамен на звание «великого». Это, вероятно, придавало ему силы, хотя он был и молод, и крепок. Как ни говорите, а психологическая нагрузка была немалая. Предстояло преодолеть и ее.
Разговор в Историческом музее. Амстердам. Апрель, 1984 год.
— Господин Хаак, можно ли судить об атмосфере в среде живописцев и любителей живописи в связи с заказом доктора Тюлпа?
– Да, имеется немало косвенных данных. Да и прямых тоже. Атмосферу эту я бы определил так: напряженное ожидание. Получится или не получится?
– Кто-то, вероятно, полагал, что не получится?..
– Да, как во всякое время. И в наше – тоже.
Разговор в Музее Франса Халса. Харлем. Апрель, 1984 год.
– Франс Халс замечателен. Посмотрите на «Банкет офицеров роты святого Георгия». Или вон там: «Регенты богадельни». А еще: «Портрет стрелков роты святого Адриана». Величайшее мастерство!
– Несомненно. Но что отличает его от Рембрандта?
– Их трудно сравнивать.
– Трудно, но можно?
– Как вам сказать?..
– Тогда скажу я: не кажется ли вам, что веселые люди и постные регенты собрались вместе, но не знают – зачем? Они честно позируют, натура передана художником прекрасно. Но, согласитесь, чего-то недостает.
– Мы находимся в священном доме, где царит дух Халса. У меня даже язык не поворачивается упрекнуть его.
– Тогда это сделаю я, амстердамец.
– Попробуйте.
– Недостает цельности, собранности, если угодно, магии Рембрандта.
И этот день наступил…
В Большом зале хирургической гильдии выставлена картина, названная так: «Анатомия доктора Тюлпа». Рембрандт не был доволен ни местом, где повесили картину, ни освещением. Он явился сюда ранним утром, чтобы удостовериться в том, что надо было бы сделать все получше. Он уселся в дальнем углу, наблюдая за тем, что происходит в зале.
Но накануне уже кое-что стало известно.
Доктор Тюлп дал званый ужин. Среди гостей были Рембрандт, Лисбет, Фердинанд Бол и ван Флит. Хозяин произнес тост, который доставил удовольствие ван Рейну. Доктор Тюлп сказал:
– Итак, господа, картина готова. Прошел всего какой-нибудь год. Или около того. – Доктор посмотрел в сторону де Витте. – Много ли это: один год? Да, срок немалый. Ходим мы под богом, и дни наши сочтены. Как сказано в Библии? Дай бог памяти! Конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним, и дана ему власть… умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными. Вот так все неотвратимо! Но есть на свете искусство и есть его носители – творцы, созидатели прекрасного… Попомните мое слово, господа: все мы важные, – я имею в виду моих коллег, – все с большим о себе мнением, ибо мы врачуем и немощные смотрят на нас с надеждой снизу вверх. Пройдут годы, господа, исчезнем мы, но останется образ наш на чудесной картине, которую завтра увидят многие амстердамцы. И те из них, кто понимает, что есть живопись и кто есть мастер, создающий ее, вне всякого сомнения восхитятся. А те, кто поумнее, прозорливее, скажут: вот они, эти доктора амстердамские, шагнули прямо в бессмертие! Непременно скажут, и я прошу запомнить мои слова – они вещие: «Хирургическая гильдия шагнула в бессмертие!» Я благодарен его милости Константейну Гюйгенсу, который первым указал мне на талант господина ван Рейна. Я лишь скромно последовал его совету. Благодарю господина ван Рейна за честь, которую он оказал хирургической гильдии, прославив ее.
Так говорил доктор Тюлп. Потом произносили речи другие, даже травмированный бесконечными сеансами доктор де Витте. Рембрандт был на седьмом небе. На него восхищенно смотрела Лисбет. Хендрик ван Эйленбюрг заявил, что хочет указать и на свою скромную роль в этом славном деле, ибо давно надоел всем своим расхваливанием картин и офортов Рембрандта. А сегодня он рад сообщить, что художник получил разом десять заказов на портреты. Вот теперь-то кой-кому придется набраться терпения и подождать своей очереди. Такие дела, господа…
В ушах Рембрандта звучали эти вчерашние речи, словно только что услышанные. Он сидел в своем углу и наблюдал за залом.
А люди все приходили. Были тут и поэты, и живописцы из цеха маляров, приходили врачи. Доктор Эфраим Бонус разыскал Рембрандта.
– Это вы? – спросил он, кивая в сторону «Анатомии».
– Я, – смело ответствовал Рембрандт.
– Я – доктор Бонус. Надеюсь, мы с вами подружимся. Но не пугайтесь! Не на почве болезней, а, как говорится, на ниве изящного искусства.
Рембрандт молча кивал.
Подходили многие, говорили немало приятных слов. Пожаловал и сам Питер Ластман. Он долго разглядывал картину, отходил от нее то в одну, то в другую сторону. Обернувшись, встретился с пылающим взглядом Рембрандта, идущего навстречу учителю.
– Поздравляю, – учтиво произнес Ластман. И подал прохладную ладонь.
Рембрандту показалось, что его окатили ледяной водой. Погодите! Это же учитель! Питер Ластман, прославленный художник, умудренный жизнью и опытом! Неужели ему больше нечего сказать? «Поздравляю»? И всего-то?
Доктор Тюлп всю эту сцену наблюдал собственными глазами и все слышал собственными ушами. Немного погодя он подошел к художнику, отвел его в сторону и сказал:
– Господин ван Рейн, вы взошли на вершину славы… Поверьте мне! И, пожалуйста, не обращайте внимания на поведение тех, кто не понял или не хочет понять происшедшего… Не принимайте это близко к сердцу: ни похвалу, ни зависть. И тогда вы окончательно победите. А сегодня только первая, но очень и очень важная победа!
Эжен Делакруа писал в 1851 году:
«Быть может, еще будет установлено, что Рембрандт куда более великий художник, нежели Рафаэль».
Это она, Саския ван Эйленбюрг
В лавке Хендрика ван Эйленбюрга оказалась некая молоденькая особа, которая оживленно беседовала с хозяином. Одета была она слишком модно, слишком элегантно. Рембрандт тотчас решил, что это богатая провинциалка. И не ошибся.
– Познакомьтесь, – сказал Хендрик, – моя двоюродная сестра. Северянка. Из Фрисландии.
Рембрандт поклонился ей.
– А это, – продолжал Хендрик, обращаясь к сестре, – наша знаменитость…
Рембрандт поднял руку:
– Я сбегу, если будете продолжать комплименты.
– А он и в самом деле сбежит. Он способен. – Так говорил Хендрик ван Эйленбюрг. – Саския, это человек железной воли и бычьего здоровья. Чуть не уморил всех наших докторов. Амстердам рисковал остаться без врачебной помощи.
