Илья Сельвинский - О, юность моя!
— А зачем выторговывать? Ты отстал от жизни, старик. Андрошка теперь безработный. Жить им не на что. Значит, не сегодня-завтра сами придут кланяться. А придут — уступят за любую цену и сарай и баню.
— Он прав, папа.
Сеид-бей слегка призадумался, повел бровями и вдруг улыбнулся.
— Пожалуй!
Но с Бредихиными не так-то легко было справиться. Андрон снова появился на каменоломнях. Петриченко сходил с ним к Караеву. Караев пошел к отцу Муси, капитану каботажного плавания Волкову, который и взял Бредихина к себе боцманом на пассажирский пароход «Чехов», курсировавший вдоль Крымского побережья. Пароходик числился за Одесским портом, и в Евпатории над ним хозяев не было. Боцман, правда, не шкипер, но и не юнга.
— С голодухи не помрешь, — весело сказал ему Волков. — Только не вздумай присваивать себе мой броненосец, а то и меня вышвырнут вместе с тобой.
Итак, Андрон исчез. И все же эпизод с митингом у здания воинского присутствия, камни, брошенные в самого начальника гарнизона, освобождение Андрона Бредихина, которое приписывалось народному бунту, — все это коренным образом изменило самый строй мышления евпаторийцев. Если до этого случая городок бытовал самым обывательским бытом, то теперь на него нашло страшное: он начал думать! Да, он по-прежнему стоял на коленях перед начальством, но это были уже не те колени. Прежде стояли рабы, теперь бунтари. Каждому стало ясно, что явление это необратимо. Любому мальчишке было очевидно: так продолжаться не может, — что-то должно произойти! И когда пароходик «Чехов», завалившись набок, останавливался на евпаторийском рейде и огромный Андрон в сапогах на подковах громко и грозно проходил по улице, — он казался призраком революции. При взгляде на него хотелось петь запрещенную «Марсельезу». (Жителям этого политического захолустья «Интернационал» был еще неизвестен.)
Но не все испытывали это желание. Проезжая по городу в воинском ландо, запряженном парой блистающих вороных, Выгран увидел Бредихина и погрозил ему пальцем. В ответ Бредихин показал ему шиш. Этого никто бы себе не позволил. И хотя по закону погрозить пальцем все равно что нанести оскорбление действием и Андрон имел право привлечь полковника к суду, но кто же посчитал бы, что полковник совершил этим беззаконие? Суд и не подумал бы заняться такого рода делом. Он просто-напросто не нашел бы здесь криминала. В каждой статье Уложения о наказаниях таился свой классовый подтекст.
Другое дело — Бредихин. Выгран имел полное право привлечь Андрона к суду. Но на это полковник не решился: он понимал, что после бунта у его балкона мировой судья не рискнет вторично начинать дело против моряка. Андрон, словно иностранный консул, пользовался в Евпатории правом экстерриториальности.
Еще ничего серьезного в городе не случилось. Еще власть принадлежала Шокаревым и их выграновской гвардии, но капитализм даже здесь дал трещину. Уносясь в своем ландо под милую сердцу музыку восьми подков, Выгран болезненно переживал свое бессилие перед Андроном. Остановить ландо, подбежать к Бредихину и с наслаждением надавать ему пощечин? В прошлом году он именно так бы и поступил. Но сегодня? Даже если бы Андрон и стерпел, — не стерпела бы толпа. Распинать она пожалуй бы не растерзала, евпаторийцы — народ добродушный, но вполне могла сорвать с него погоны, а тогда — прощай мечта о генеральских эполетах, а с ними синие штаны с красными лампасами, «ваше превосходительство», бригада, а может быть, даже дивизия. Мало ли какая карьера возможна в армии, особенно в такое горячее время! Но оскорбление, нанесенное Андроном, жгло невыносимо. Это было оскорблением не только ему, но всем его богам и апостолам, всему офицерству, всей армии. Надо действовать!
И полковник решил действовать.
* * *Караев говорил на тайном собрании:
— Товарищи, город объявлен на военном положении. Выезд и въезд без разрешения комендатуры запрещен. Письма вскрываются.
Раздались возмущенные голоса:
— Безобразие!
— Какое он имеет право?
— Чем это вызвано?
— Протестовать!
— Мало того, — продолжал Караев. — Выгран намерен в ближайшее время устроить в Евпатории «Варфоломеевскую ночь».
— Что это значит?
— Это значит, что он решил расстрелять всех коммунистов, а также тех, кто им сочувствует. В списках значится триста человек.
— Там, конечно, вся наша организация?
— Ясно-понятно.
— Необходимо срочно связаться с красным Севастополем, — произнес высокий, слегка грассирующий голос. — Просить помощи в любом виде.
— А как связаться, товарищ Андрей? Телеграф и телефон в руках белогвардейщины. Письма вскрываются.
— Надо послать к морякам человека, — предложил товарищ Андрей.
— Но ведь выезд запрещен, — заметил Караев.
— Мы сделаем так. В селе Ак-Мечеть работает мой брательник. Надо забросить туда человека, он повезет мою записку, а ребята доставят его на рыбацком баркасе в самый Севастополь. Кордонной батарее Ак-Мечеть не видна, — предложил Кораблев.
— Предложение дельное. Кто поедет в Ак-Мечеть? Добровольцы есть?
— Есть! Я! — вызвался Немич.
— А как добраться до Ак-Мечети? Сейчас по всем дорогам рыщут эскадронцы. Вчерась шел я в каменоломни к Петриченко, так меня щупали ровно четыре раза,— сказал кто-то.
Поднялся Груббе.
— Поручите это дело мне.
Виктор направился прямиком на виллу Булатова. Ему нужен был Леська Бредихин.
Леська ходил у моря недалеко от купальни и глядел на нее так, точно вот-вот оттуда бросится в воду Гульнара. С тех пор, как ее услали в деревню, Леська, к стыду своему, мало о ней думал: события так стремительно набегали на события. Но сейчас, когда все волнения закончились и Андрон снова очутился на свободе, Леська с дикой тоской чувствовал отъезд Гульнары. Теперь ему не хватало даже озорной Шурки с ее «та чи вы?». Шурку отправили вместе с Гульнарой. Что делать? Они даже не простились друг с другом. «Не простились» — какое странное выражение. Им нечего друг другу прощать. Но что ему делать? Что?
Так он брел по лиловому зеркалу песка, влажному от облизывающих его волн, и вдруг увидел на диком пляже дедушку. Дед понуро стоял у моря и слушал.
— Ага, собака! — шумело море. — Каменного дома захотелось? Так вот же тебе, вот тебе дом!
— Да какой это дом? — оправдывался дедушка.— Так себе. Домишко.
— Дом, дом! — гремело на своем море, обдавая старика пеной.
Леська пошел обратно, чтобы Петропалыч его не заметил. Он знал, что отношения деда с морем были подобны отношениям Иоанна Грозного с богом. Он и сам, хотя ему было стыдно, разговаривал бы так, если не с морем, то с судьбой. Судьба не раз кричала ему: «Ага, собака!»
Но Леська старался в судьбу не верить. Он верил в чувство. В чувство Гульнары. Он знал, что и она томится о нем в своей деревне. Пускай не так, как он, — Гульнара, в конце концов, ребенок. А там, на Альме, осенние сады, рыжие, медные, шоколадные. Тополя шумят вверху, как море. Кругом пахнет грушами (у них такой медовый запах), красными яблоками кандиль, — у этих запах мороза. А Гульнара, глубоко отражаясь в блестящем паркетном иолу, разглядывает себя в трюмо и смотрит в темную глубину зеркала: а вдруг оттуда появится он, Леська! Ах, если б и ему туда же. В любой роли. Хоть бы дрова привозить со станции Бахчисарай в эту деревню, — как ее черт, забыл!
Он лежит на дюне, зажимает в кулаке песок и пропускает его струйкой. Кулак его сейчас похож на песочные часы. Любой автор заставил бы сейчас Леську думать о величии Времени. Тем более на берегу моря. Но Леська думал о Гульнаре.
Он снова пошел назад. Опять поравнялся с виллой Булатовых. Айшэ-ханым по-прежнему барабанила на рояле этюд Шопена ре-мажор — «Лето прошло» (единственное, что она знала), а Розия без передышки бубнила но телефону какой-то подружке:
— Тру-ту-ту-ту-ту, понимаешь? Тру-ту-ту. Понимаешь?
Леська подумал о том, как редки среди людей личности. Ведь если вдуматься, люди — народ меченый. Вот, например, Листиков — это Двадцать Тысяч. Отними у него эту цифру — и нет человека. Или Айшэ-ханым. Она мечена своим шопеновским раз навсегда данным этюдом. Розия — «тру-ту-ту, понимаешь?» Но сейчас, кстати сказать, даже она была ему приятна. Все-таки сестра Гульнары.
А Гульнара... В ней ничего меченого. Это человек, а не «людина», как сказала бы Шурка. Это... Это...
— Елисей!
Леська обернулся: Груббе.
— Есть, понимаешь, та-акое дело. З-зубы болят!
— Какое?
— Только смотри: никому. Ни одна то есть душа чтобы. Надо, — сказал он шепотом. — Сеньку... Понятно? Сеньку Немича... отправить в Ак-Мечеть.
— Зачем?
Виктор объяснил.
— А как же я его отправлю?
— На вашей яхте.
— Она давно в сарае у Видакасов. Весны дожидается.
