Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Звуки неторопливы, воздушны и отражаются от стекла.
Якоб точно слышит звуки клавесина: это играет доктор на своем длинном чердаке.
Благодаря ночной тишине и чистоте воздуха Якоб удостаивается счастья и чести слушать его музицирование: обычно Маринус отвергает все просьбы сыграть что‑нибудь, даже для коллег — врачей и высокородных гостей.
От музыки возникает острая тоска, которую сама же музыка и успокаивает.
«Как может такой сухарь, — удивляется Якоб, — играть так божественно?»
Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят…
Глава 6. КОМНАТА ЯКОБА В ВЫСОКОМ ДОМЕ НА ДЭДЗИМЕ
Очень раннее утро 10 августа 1799 г.
Свет обтекает оконные переплеты: Якоб наблюдает, как архипелаг пятен плывет по низкому деревянному потолку. Слышны голоса: снаружи рабы д’Орсаи и Игнатиус болтают друг с другом, кормя животных. Якоб вспоминает празднование дня рождения Анны за несколько дней до его отплытия. Ее отец пригласил полдюжины весьма достойных неженатых молодых людей и устроил в честь дочери роскошный ужин, приготовленный так искусно, что курица вкусом напоминала рыбу, а рыба — курицу. Он поднял ироничный тост: за удачу Якоба де Зута, принца — купца Индии. Анна вознаградила терпение Якоба улыбкой: ее пальцы гладили ожерелье из шведского белого янтаря, привезенное им из Гетеборга.
На далеком краю Земли Якоб вздыхает от тоски и печали.
Неожиданно голос Ханзабуро зовет его: «Господин Дазуто чой‑то хочет?»
— Ничего, нет. Слишком рано, Ханзабуро: спи дальше, — Якоб имитирует храп.
— Свинья? Хотеть свинья? А — а-а, сурипу! Да… да, мне нравится сурипу…
Якоб встает, пьет из треснутой кружки и взбивает мыльную пену.
В испещренном крапинками зеркале он видит зеленые глаза на веснушчатом лице.
Тупое лезвие дерет щетину и режет кожу в ямочке на подбородке.
Красная, как тюльпан, струйка крови сочится, смешивается с мылом, и пена розовеет.
Якоб раздумывает: может, борода избавит его от всех этих хлопот…
…но вспоминает вердикт своей сестры Герти, когда он вернулся из Англии, отрастив усы: «О-о, повози их в копоти от лампы, братец, и начинай чистить ими нашу обувь!»
Он касается своего носа, недавно сломанного бесчестным Сниткером.
Шрам у уха: напоминание о псе, укусившем его.
«Бреясь, — думает Якоб, — человек перечитывает свои самые честные мемуары».
Проведя пальцем по губам, он вспоминает утро отплытия. Анна убедила отца отвезти их в карете в роттердамский порт. «Три минуты, — сказал он Якобу, вылезая из кареты, чтобы поговорить со старшим клерком, — и ни секундой больше». Анна знала, что сказать: «Пять лет — срок немалый, но большинство женщин ждут всю жизнь, пока не найдут себе доброго и честного мужчину. — Якоб хотел ответить, но она остановила его. — Я знаю, как ведут себя мужчины там, за морями, и, возможно, так они должны вести себя… молчи, Якоб де Зут… поэтому я прошу только одного: будь осторожен на Яве, чтобы твое сердце принадлежало только мне. Я не дам тебе ни кольцо, ни медальон, потому что кольца и медальоны теряются, но это, по крайней мере, не потеряется никогда».
И Анна поцеловала его — в первый и последний раз. Долгим и печальным поцелуем. Потом они смотрели на дождевую воду, стекающую по окнам, на корабли и серо-серое море, пока не прошли три минуты.
Бритье Якоба закончено. Он умывается, одевается и протирает яблоко.
«Госпожа Аибагава, — он надкусывает фрукт, — студентка, а не куртизанка…»
Из окна он наблюдает, как д’Орсаи поливает водой побеги бобов.
«…тайные встречи, тайные романтические увлечения здесь невозможны».
Он съедает сердцевину яблока и сплевывает косточки на ладонь.
«Я просто хочу поговорить с ней, — уверяет себя Якоб, — узнать ее чуть лучше».
Он снимает цепочку с шеи и открывает ключом замок своего матросского сундука.
«Дружба между противоположными полами возможна, как у меня с сестрой».
Назойливая муха жужжит над его мочой в горшке.
Он заглядывает в сундук и глубоко на дне, почти рядом с Псалтырем, находит перевязанные ноты.
Якоб развязывает ленты и проглядывает первый нотный лист.
Нотные знаки развешаны, как виноградные грозди на шпалерах.
Экскурсия Якоба по миру нот заканчивается на «Гимне реформистской церкви».
«Возможно, — думает он, — именно сегодня мне удастся наладить отношения с доктором Маринусом».
Якоб отправляется в короткую прогулку по Дэдзиме, где все прогулки — короткие, чтобы отшлифовать свой план и тщательно проработать сценарий. Чайки и вороны ссорятся друг с другом на коньке крыши Садового дома.
Кремовые розы и красные лилии в саду уже увядают.
У Сухопутных ворот провиантмейстеры выгружают хлеб.
На Флаговой площади Петер Фишер сидит на ступеньках Сторожевой башни. «Потеряете час утром, клерк де Зут, — выговаривает ему пруссак, — и будете искать его весь день».
В окошке верхнего этажа дома ван Клифа последняя «жена» заместителя директора расчесывает волосы.
Она улыбается Якобу. Рядом с нею появляется Мельхиор ван Клиф с волосатой, как у медведя, грудью. «Не обмакни, — цитирует он, — свое перо в чернильницу другого мужчины».
Заместитель директора опускает шторку, прежде чем Якоб успевает заявить о своей полной невиновности.
Рядом с Гильдией переводчиков сидят в тени носильщики паланкинов. Их взгляды неотрывно следуют за рыжеволосым иноземцем.
Уильям Питт оседлал Морскую стену и глазеет на напоминающие китовые ребра облака.
Возле Кухни Ари Грот говорит Якобу: «В вашей бамбуковой шляпе вы чисто китаец, господин де 3. Не решили еще…»
— Нет, — обрывает его клерк и уходит.
Полицейский Косуги кивает Якобу из своего маленького домика на аллее Морской стены.
Рабы Игнатиус и Be доят коз и жарко спорят о чем‑то друг с другом на малайском.
Иво Ост и Вибо Герритсзон молча перекидываются мячом.
— Гав-гав, — говорит один из них, когда Якоб проходит мимо: он делает вид, будто ничего не услышал.
Кон Туоми и Понк Оувеханд курят трубки под соснами.
— Кто‑то высокородный, — ворчит Оувеханд, — умер в Мияко, так что плотницкие работы и музыка запрещены на два дня. Ничего нельзя делать, и не только здесь — по всей империи. Ван Клиф клянется, что это заговор, цель которого — затянуть строительство склада «Лилия» на максимально долгий срок, чтобы нам пришлось продавать еще дешевле…
«Я не шлифую свой план, — признается себе Якоб, — а только понапрасну нервничаю…»
В операционной на большом столе с закрытыми глазами лежит доктор Маринус. Бубнит себе под нос какую‑то барочную мелодию.
Илатту кисточкой смазывает нижнюю челюсть учителя пахучим маслом и каким‑то женским кремом.
Пар поднимается от кувшина с водой; огонь отражается от острого лезвия бритвы.
На полу тукан склевывает бобы из оловянной миски.
Сливы горкой высятся в терракотовой миске — цвета чуть затуманенной синевы.
Илатту оповещает малайским бормотанием о прибытии Якоба, и Маринус открывает один недовольный глаз.
— Чего?
— Мне хочется посоветоваться с вами о… об одном деле.
— Продолжай бритье, Илатту. Советуйтесь, Домбуржец.
— Я бы предпочел наедине, доктор, как…
— Илатту — это и есть наедине. В нашем крохотном уголке Мироздания его знания анатомии и патологии уступают только моим. Разве что вы не доверяете тукану?
— Ну, тогда… — Якоб понимает, что ему придется рассчитывать на молчание ассистента так же, как молчание Маринуса. — Меня немного заинтересовал один из ваших учеников…
— Какое вам дело, — открывается другой глаз, — до госпожи Аибагавы?
Якоб смотрит в пол:
— Никакого. Я просто… хотел поговорить с ней…
— Тогда почему вы здесь и говорите со мной?
— …поговорить с ней без десятка соглядатаев, следящих за нами.
— Так. Так. Так. То есть вы хотите, чтобы я устроил вам тайное свидание?
— Вы намекаете на какую‑то интригу, доктор, а на самом деле…
— Ответ: «Никогда». Первая причина: госпожа Аибагава — не продажная Ева для снятия зуда от вашей адамовой чесотки, а дочь джентльмена. Вторая причина: даже если бы госпожа Аибагава согласилась пойти в дэдзимские «жены», а на это она никогда…
— Я знаю, доктор, и, клянусь честью, пришел сюда не…
— …не согласится, то шпионы доложили бы об этой связи через полчаса, после чего мое, с таким трудом полученное разрешение обучать, собирать экспонаты и проводить исследования здесь, в Нагасаки, будет отозвано. Так что проваливайте. Опорожняйте яйца comme a la mode[23]: через деревенских сводников или предаваясь греху Онана.
