Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)
Тугой на ухо согласно кивнул.
– Вот и славно… Пожалуй, на печи лягу, а то, – кивнул на меньшого, – как бы среди ночи не соблазнился глотку мне перехватить…
– Я с тобой полезу, – встрепенулся Саввушка.
– Ты кем же им доводишься? Сын? Бабы-то есть в доме?
– Не женаты они. Я – приблудный. Они меня взяли к себе, а тут вон чего приключилось.
– Давай-ка, брат, спать! Тебя как зовут-то?
– Саввушка.
– А меня – Андреем. Иноземного полка поручик Андрей Лазорев! – Поручик хмыкнул с веселым удивлением и тотчас захрапел.
2Проснулся Саввушка в великой радости.
Всю ночь ему дом снился. Матушка в сарафане золотистом, в кокошнике, молодая, щеки круглые, ласковая. Братишки да сестренки за столом сидят, из двух чашек кашу едят пшенную, масленую, по краю с корочкой. У всех ребятишек головы гребнем частым чесаны, рубашки да платья на всех новые, братишки в сапожках, сестренки в желтиках. И будто бы и отец где-то близко, смотрит на семью, улыбается…
Спохватился Саввушка: «Разыскать бы отца, поглядеть бы на него живыми глазами, он, может, и оживет». Где только не лазил ночь напролет, по чуланам, в подполье, под печкой, в печурки заглядывал, под лавки, в сундук… И уж вроде бы найти должен был. Все к этому сходилось… Да черная сила как застучит в двери – Саввушка и проснулся.
Лежит и никак от сна не отойдет. Хорошо ему – своих видел – и горько – не успел на отца живыми глазами поглядеть…
Светло уже, печь теплая, во чреве ее гудит пламя. А тугой на ухо, старшой, в ступе сушеную репу для мазюни толчет.
Саввушка спрыгнул с печи; ночной благодетель исчез, не разбудил попрощаться.
Саввушка покрестился на иконы, вышел во двор по нужде.
Где-то в центре Москвы играла веселая музыка.
«Видно, вернулось войско, ходившее крымцев перехватывать», – догадался Саввушка. Ему хотелось побежать поглядеть, но боялся он оставить братьев одних. Старшой, кажись, переупрямил, печет пирожки, а там как знать…
Когда Саввушка вернулся в избу, младший брат сидел у окна, чинил распоровшуюся под мышкой шубу.
Мальчик умылся в темном углу, за печью, подошел к раскрасневшемуся от жаркого огня старшому.
– Я – вот он, чего мне сделать?
Старшой улыбнулся Саввушке и показал на лавку у стола.
Завтракать сели вместе. Старшой уже и щей успел наварить, и каши.
Братья ели трудно, давились, как гусаки. Саввушка то в чашку глазами упрется, то в окошко, чтоб на них не глядеть.
Вдруг ему показалось – по двору ходят люди.
– Там кто-то пришел, – сказал он братьям.
Старшой отложил ложку, пошел поглядеть. Вернулся бегом, толкнул брата в плечо, сам за топор, а брату на пестик в ступе показывает.
Саввушка тоже из-за стола выскочил, ухват в руки – и за братьями следом.
Во дворе пятеро молодцов из дворянского ополчения сбивали замки с амбаров и подклетей. С саблями, с пистолями, они делали свое разбойное дело открыто, не торопясь – разве посмеет жалкий торгашик из дома сунуться? Они даже не обернулись на звук открывшейся двери, и Саввушка, выбежавший последним, перепугался за грабителей: сей миг случится убийство, братья, грозя, крикнуть не могут. И тогда он сам закричал петушком, голос сорвался:
– Лупи татей!
Дворяне развернулись – щелчок дать, а на них – два сбесившихся быка. Кинулись вояки к воротам, один саблю уронил – не обернулся, только бы ноги унести.
Захлопнул тугой на ухо ворота, меньшой брат запер их да еще бревном припер.
Отошли братья от ярости, Саввушку с ухватом увидали, руки в боки – и хохотать, а из глоток вместо колокольчиков – стон да клекот.
Замки на амбарах поглядели, где что поправили, собрались со двора домой, и тут в ворота сильно застучали.
Братья в руки что потяжелей и Саввушке показывают: погляди. Саввушка на забор залез – ночной постоялец на коне, а с ним – солдаты иноземного строя.
Увидал мальчишку, рукой помахал:
– Грабители минули ваш двор?
– Как минули? Гостевали, да братья их чуть не прибили.
– Ну и слава Богу. Шалят нынче в Москве. А я тебя чего-то вспомнил, мимо ехали, вот и завернул… Будь счастлив! На Красную площадь едем, царя оберегать.
Дал лошади шпоры – грязь из-под копыт полетела аж до шапок.
3Со стороны двор Бориса Ивановича Морозова – обычный боярский двор. Бревенчатый тын, терема за тыном, куполок домашней церкви. Двое ворот, парадные и хозяйственные, но и те и другие с башенками. Такой двор глазу приятен: терема друг перед другом красуются, и маковки тут, и шатры, и шпили, стрелы, коньки, петушки. А изнутри двор – не игрушечка. За тыном вроде бы пруды, да почти полным кругом, все равно что ров с водой. А на берегу вал, не высок, за тыном его не видно, но самый настоящий, для отражения приступов.
Морозов ходил по двору, глядел, как устанавливают на валу пушечки. Пятью пушечками в казне разжился. Бог даст – не пригодятся.
Для спокойствия ставил: спокойней, когда вокруг двора пушки.
Во дворе строились в ряды холопы, человек триста.
Плохо строились, толкались, перебрехивались, – всыпать бы, да время ненадежное.
Борис Иванович взошел на крыльцо. Дворня замерла, ожидая приказаний.
– Пойдите на Красную площадь. В оба глаза глядите за дворней князя Яшки Черкасского. Сами драк не затевайте и в драки не вмешивайтесь, но вот если дворня или даже кто из дворянского ополчения к моей особе будет добираться или – избави Бог! – царских слуг кто начнет теснить, тогда бейте разбойников без пощады. – Повернулся к стоявшему за спиной Моисею: – Вели раздать большие ножи, кастеты, ослопы, но чтоб все не напоказ. Сторожить дом оставь не меньше полусотни. Как со всем управишься, немедля приходи в мои покои.
Моисей – одна нога здесь, другая там.
– Что угодно, господин?
Морозов в парадной, но старенькой шубе, шапка соболья, но тоже старая, на руках из перстней всего один, с камушком-охранителем, в руках свиток указа.
– Погадай, удержусь ли? – сказал, на Моисея не поглядев.
– Нужна свежая проточная вода…
– Эй, кто-нибудь! Чтоб тотчас принесли с реки воды. Бегом!
– Еще бы молока из персей…
– Бабьего, что ли?
– Без этого никак…
– Федулка, гони к дворне… Сколько молока нужно?
– Ложку.
– Пусть баба кормящая надоит малость. Да мигом! Мигом!
Слуги умчались. Моисей подошел к боярину:
– Извольте волосок из бороды.
– Дергай.
Моисей выдернул, отошел в сторону, ожидая воды и молока.
– Верное ли гадание? – спросил, помолчав, Морозов. – На молоке беременной бабы гадают, когда хотят знать, дочь будет или сын. Потонет молоко – жди дочь.
– Не извольте, господин, беспокоиться. Я гадаю по древнейшему обычаю.
Принесли воду и молоко.
Моисей выслал слуг вон.
Налил воды в серебряную тарель. Сжег на свече волос из бороды, пепел кинул в молоко, молоко вылил в воду, напрягся, жилы выступили.
– Рупа, джива, линга, шарира! Боров, дракон, коса, можжевельник – приветствую духов Сатурна!
Помешал воду перстнем.
Молоко плавало, пепел свился спиралькой.
– Господин может быть спокойным.
Морозов, сидевший неподвижно, встал, улыбнулся не без издевки:
– Карету!
4Царь Алексей Михайлович, натешившись красной ловлей птиц кречетами, возвращался в Москву. Ему было известно: дворянское ополчение явилось в стольный бить челом о разорении и бедности, и Борис Иванович, озаботясь, нашел-таки средство отвратить челобитчиков от бунта.
Первым, кто встретил царя еще за две версты от Пресненской заставы, был игумен Никон.
Алексей Михайлович ему обрадовался, сошел с лошади, благословился.
– Великий государь! – воскликнул Никон, сверкая черными глазищами. – Дозволь в сей час испытания быть возле тебя. Дворяне озлоблены, в Москве грабежи… Собою дозволь заслонить, коли, не дай Господи…
– Что ты всполошился, отче?! Борис Иванович обещал постараться, чтоб все тихо было, славно. Но тебе, друг мой, спасибо! Спасибо.
Поехали вместе.
– Накопились у меня жалобы горькие, – сообщил Никон. – Приходить ли мне в назначенный тобой день?
– Друг мой! – слегка укорил Алексей Михайлович. – Об этом больше никогда не спрашивай. Приходи каждый раз. Я ради милосердия и ради твоих христовых хлопот все дела оставлю.
Возле Пресненской заставы царя встречали бояре, митрополиты, Никона оттеснили во второй и в третий ряд, а на Красной площади он уже плелся в хвосте царского поезда.
«Ужо погодите у меня!» – грозился он неведомо кому, и не вслух.
А в народе его узнавали, пальцами на него друг другу показывали, кланялись:
– Заступнику нашему!
Радость, подмешавшись к обиде, распирала Никону грудь.
«Ужо погодите у меня!» – повторял он свою невысказанную угрозу, но теперь не с отчаянием, а с веселой, бесовской надеждой.
