Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Оленька направилась в храм Рождества, но там было так многолюдно, что она пошла в другую церковь. Это был небольшой храм, располагавшийся неподалеку от Владимирских ворот. Одна клеть с луковкой на высоком подклете.
В церквушке было не так много молящихся, как в храме Рождества. Оленька почему-то решила, что отсюда не будут гнать молящихся на стены либо на другие неотложные осадные работы. Еще одно заботило девочку: у нее были припрятаны в запазухе завернутые в холстину серьги, которые подарил ей Василько. Она задумала схоронить серьги в храме, хотя бы под половицей.
Олюшка не заметила, как пролетела ночь. Она привыкла к голым стенам церквушки, к ее полумраку, к затемненному иконостасу, к развешанным у дальней от нее стены портищам и расставленным вдоль стен ларям. Она заметила между стеной и примыкавшей к ней половицей отверстие. Присела и, сделав вид, что поправляет неловко сидевший на ноге сапог, быстрым движением просунула холстину с серьгами в отверстие.
Некоторое время она думала не о том, что нужно усердно молиться, а о том, как ей после татарщины извлечь из-под половицы серьги. Забеспокоилась от мысли, что это будет сделать непросто. «Господь мне поможет!» – в конце концов решила она и заставила себя не думать о серьгах.
Оленька продолжала верить, что чем усерднее она будет молиться, чем больше и искренней будут молиться христиане, тем больше надежды, что Господь услышит призывы москвичей и избавит град от татар. Поэтому она сердилась, когда замечала, что не все молятся усердно, что иные ведут промеж себя скорбные речи, переругиваются, плачут, либо, постояв немного, выходят из храма. Ей так и хотелось крикнуть: «Почему молитесь небрежно? Не уходите из храма, отрешитесь от мирских дел! Только молитвой заслужим милость Господню!» Взрослые люди не понимали того, что казалось девочке таким простым.
Церковь стояла полупустая. Только тогда, когда по Кремлю пошел гулять жуткий слух, что татары взобрались на стены, многие вспомнили о Боге, а славные и сильные – еще о том, что в церкви находятся их драгие портища и иное именьице, другие же положились на крепость дубовых стен церкви, на обитую железными пластинами дверь и еще на слабую надежду, что татары поостерегутся трогать Божий дом. Осажденные устремились в храм с рухлядью и чадами. В церкви стало людно и тесно.
– Миром Господу помолимся! – гремел почерневший от усталости и душевных мук дьякон. И вслед ему надрывно и отчаянно вскричали молящиеся. Лишь открытая дверь храма и проникавшие с улицы вместе с дымной горечью звуки отчаянной резни на стенах соединяли этих людей с кровавой действительностью. Они с боязнью поглядывали на дверь и продвигались к алтарю, поддаваясь отчаянному напору вбегавших в храм москвичей. Все громче и настойчивей раздавались голоса, требовавшие накрепко запереть храм. Наконец, к всеобщему облегчению, дверь закрыли, и сразу потемнело, стало душно, закоптили свечи. Заголосили чада.
Оленьке не хватало воздуха, от великой тесноты болело тело и ныли отдавленные ноги. У нее возникло желание выйти на свежий воздух. Ей стало казаться, что все вокруг: и теснившиеся люди, и голые бревенчатые стены, и массивные лари – непременно сейчас сдвинутся, приблизятся к ней, и она будет постепенно ощущать их непереносимое давление. Ей сделалось страшно от предчувствия, что она уже никогда не избавится от этого давления, никогда не покинет храм, и то, что она сейчас видит, слышит, о чем думает, будут последними ощущениями в ее жизни.
Поэтому, когда после требовательного стука дверь распахнулась и вместе с порывом леденящего ветра, озорно забегавшего по всему полутемному и забитому народом пространству храма, раздался повелительный призыв поспешить на стены, так как ратники повыбиты, а татары лезут в град в тяжкой силе, она, с трудом протиснувшись к выходу, вышла вместе с немногими женками из храма.
– К Владимирским воротам идите! – наказал женкам ратник с грязной перевязью на лбу.
Оленька бежала вслед за женками. До ее слуха еще некоторое время доносился требовательный клич израненного ратника. Только подле Владимирской стрельни, когда ее взору открылась задымленная шумная стена, Оленька забыла и о раненом ратнике, и о церкви, и все старалась не отстать от женок. Ей было не так страшно и одиноко, когда она держалась их. Думалось, что эти пожившие женщины укажут, что делать, и в случае нужды помогут.
Оленька вслед за другими добровольцами поднялась на прясло. Когда она взошла на мост, то увидела редкую цепочку женок, стоявших лицом к посаду и совершавших движениями руками и телом, напоминавшие ей действия людей, гасивших пожар. За их спинами ходили подносчицы с огромными ведрами, котлами, каменьями и бревнами. Оттого на мосту было тесно. Лица у защитниц прясла были усталыми и озабоченными. Несколько раз они сердито покрикивали на замешкавшуюся Оленьку.
Внезапно в одной из них Олюшка узнала мать. Матрена только что бросила камень в ров и теперь следила за его полетом. Обрадовавшись, Оленька побежала к матери. Уже находясь почти за ее спиной и собираясь окликнуть, она почувствовала, как что-то острое и горячее ужалило ее в горло. Она упала, задергала руками, забила тельцем по мосту и попыталась позвать мать, пожаловаться ей на боль, на помрачавшее удушье и попросить помощи. Но из широко раскрытого рта вырывались лишь сдавленные, хрипящие и постепенно угасающие звуки.
Глава 78
Матрена и у Владимирских ворот не нашла мужа. Она, повинуясь общему желанию не пустить татар в город, осталась на стене и впряглась в осадную работу.
К рассвету пятого осадного дня на пряслах у Владимирских ворот почти не осталось мужей. Татары беспрерывно били пороками в ворота, метали стрелы, лезли на стену. Матрена сначала подносила наверх каменья, вар и лесины, а когда поредели ряды защитников стрельни, встала на мосту стены.
– Господи, девочку убили! Совсем малое чадо. Да это же… – услышала Матрена голос соседки, которую знавала еще до осады.
Она покручинилась за то, что ее отвлекают. И хотя в голосе соседки было много сочувственного отчаяния, Матрена не подумала, что ей говорят о той, которую она когда-то носила под сердцем, пестовала, которая доставляла ей столько хлопот и о будущем которой она так часто задумывалась. Матрена гневно воззрела на плоское и распаренное лицо соседки и смутилась. Уж больно жалобным был ее ответный взгляд.
– Олюшку убили, – пролепетала соседка, и Матрена не столько слухом, сколько по выражению ее лица и движению губ поняла, что ей говорят о близком человеке. Она застыла, затем медленно попятилась, не сводя своих больших и поблекших очей с соседки. «Как могла Олюшка оказаться на прясле? Ведь я вчера оставила дочь в избе. Или погнали мою кровинушку силой на заборала?» – подумала она. Нужно было обернуться и увидеть дочку, но сделать это Матрена не могла, да ей и не верилось, что с ее Олюшкой могло случиться несчастье. Она только махнула на соседку рукой, как бы призывая ее одуматься и не говорить такое.
– Ой! – вскрикнула соседка и, схватившись за грудь и наклонив голову так, что ее подбородок касался груди, стала медленно оседать на мост.
– Господи! Господи! – заметалась Матрена. Она подбежала к соседке, но та уже не дышала. Испачкавшись ее кровью, Матрена повернулась, чтобы взять чистый снег и стереть с себя кровь, и увидела девочку, которая навалилась на невысокий обращенный во внутрь града выступ стены. Бросилась к ней.
Сомнений уже не было. Это была ее Оленька. «Может, она только изранена?» – ухватилась Матрена за призрачную надежду. Она уложила дочь на мост и опустилась подле нее на колени. Голова Оленьки безвольно покачивалась из стороны в сторону, когда мать пыталась вернуть ее к жизни. Целовала в еще теплые губы, тормошила, звала, норовила вытащить прошившую горло стрелу.
Подле Матрены, среди роя летевших стрел, клубов едкого дыма, поднимавшегося над Наугольной стрельней и разносимого ветром по всему граду, среди звуков неистовой брани, бились женки, мучаясь, что не только мужей, сыновей и отцов не хватило на разъяренную и бесчисленную иноплеменную рать, но и их, женок, скоро всех постреляют и посекут. Горе матери, причитавшей над бездыханным чадом, не помрачило их сознание, потому что каждая из них уже пережила такое горе и так же оплакивала близкого человека, и потому что нужно было оборонять прясло.
– Полно горевать!.. Ох, горюшко-то какое!.. И тебя Господь наказал!.. Что сидишь? Только проход загородила!.. Уже и так нас мало осталось. Вставай!.. Вставай, помоги! – говорили они скорбевшей матери.
Матрена, всхлипывая, осторожно подвинула дочь к выступу стены, чтобы ее впопыхах не потоптали. Она поднялась с колен и, продолжая всхлипывать, бросила продолжительный взгляд на русую косу дочери, выбившуюся из-под шапочки. Только тут заметила, что голова Оленьки лежит на грязном мосту и испачкана кровью. Крови было много, ох как много. Это была кровь дочери, эта была и ее, Матренина, кровь. Матрена сняла с себя повой и, сложив его вчетверо, нагнулась над дочерью, приподняла ее за плечи и опустила милую, родную головку на сложенный повой. Голова будто поддавалась ей, но Матрене показалось, что она чувствует противление; словно душа Оленьки тотчас не осознала себя свободной от тела и досадовала на раннюю и скорую погибель.
