Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Думаю, что тебе ведома наша участь. У Наугольной стена повыбита, на пряслах напольной стороны уже женки и чада стоят на заборалах, и бьют татары без роздыха пороками во Владимирские ворота.
Он будто поедал очами Василька. Допытывался, как молодец воспринял его речи. Василько затаил дыхание.
– Тут как ни лезь из кожи вон, а все же придется испить смертную чашу! – резко и отрывисто выпалил воевода. Филиппу сделалось стыдно перед москвичами, положившими за город свои головы, перед детьми, не представляющими, что их ожидает, перед Васильком, которому он только что признался в беспомощности. Опять в его сознании мелькнули грядущие картины разорения и насилия, и он ощутил удушье. Филипп отрывисто и громко закашлял.
– Одно тебе скажу, – продолжил Филипп после заминки, – жаль мне князя Владимира. Молод он еще, ему бы окрепнуть, а не подставлять голову на отсечение татарам. Да и великого князя Юрия, нашего с тобой доброхота, крепко помню наказ: беречь Владимира пуще собственного ока. Хочу, чтобы послужил ты великому князю. Знаю… – Филипп заметил, как напрягся Василько, и заговорил льстиво: – Знаю, что без тебя Москве худо придется, но более медлить нельзя.
Воевода вновь посмотрел по сторонам и, убедившись в другой раз, что крестьяне не подслушивают, попросил едва слышно:
– Из Тайницкой стрельни проложен подземный лаз к реке. Я хочу, чтобы ты вывел тайно князя и княгиню из Кремля и довел до Владимира. За то пожалую тебя сверх меры: что хочешь с собой бери.
У Василька даже дух перехватило. Спасительный луч забрезжил вдали, прорезав черную густую мглу.
– Куда тот лаз ведет? – непроизвольно спросил он.
Филипп облегченно вздохнул, почувствовав, что Василько не заупрямился и даже загорелся надеждой спастись.
– Ведет тот лаз на берег реки, – пояснил он. – Сказывали мне, что лаз проложили после того, как рязанцы Москву пожгли.
– Давно то было, – поморщился Василько – Как бы не завалило.
– Летом мой человек был в нем. Потому и прошу тебя вывести князя. Согласен ли?
– Выведу, – поспешно заверил Василько и тут же съязвил: – Надо же сполна воздать великому князю за доброту его.
– Не то глаголешь, – нахмурился Филипп. – Не время сейчас старые обиды вспоминать. – Посуровевшее лицо воеводы смягчилось, он приблизился к Васильку и заговорил заискивающе: – А от меня будет к тебе просьба великая. Хотя и не было промеж нас крепкого мира, а все же не выдал я тебя боярам на растерзание. Уж как они меня о том просили.
– Знаю.
– Ты бы, – продолжил воевода, – вместе с князем и княгиней вывел из града моих детушек и жену.
«Так вот куда ты клонишь!» – догадался Василько и в ответ на настороженно молящий взгляд Филиппа послушно наклонил голову.
– Что молчишь? – недоверчиво спросил Филипп упавшим голосом. Василько старался не смотреть в лицо воеводе. Ему вдруг стало не по себе, что грозный воевода унижается сейчас перед ним, что он так воспрял духом и Филипп о том, верно, догадался. Он почувствовал себя так, как чувствует человек, покидающий находившихся в опасности близких людей ради спасения живота своего.
– Скажи мне, по сердцу ли тебе моя просьбишка? – допытывался взволнованный Филипп.
– Отчего не веришь мне? Разве я не господин слову своему? Сказано тебе: выведу князя и княгиню, значит, и твоим родным животы сохраню! – ответил Василько, стараясь, чтобы голос его звучал бодро.
– Лаз тебе укажет мой человек, Нелюб. Жди здесь, Василько, князя, княгиню и других людей.
– А ты? – невольно вырвалось у Василька.
– Что я?.. Мой удел – Москву защищать! – ответил отстраненно Филипп.
Он с тревогой посмотрел в сторону Наугольной. Там клубившийся столп дыма густо марал и без того потревоженную заревом ночную синеву. Затем он положил руку на плечо Василька и простодушно, трепетно молвил:
– Прощай, Василько! Боюсь, более не увидимся. Береги князя, жену мою и детей моих.
Глава 75
Последняя ночь Москвы прошла под нескончаемый бой каменьев о стену и пороков во Владимирские ворота. Все сильнее полыхало пламя у Наугольной, пожирая одно за другим строения и настойчиво приближаясь к самой стрельне. Багряные всполохи выхватывали из ночного мрака москвичей, которые поспешно заделывали пугающий пролом в стене. Черный дым стлался над Маковицей. В Кремле никто не спал, многие осажденные прощались друг с другом, в храмах молили Господа о спасении. Последняя ночь Москвы тянулась для осажденных нестерпимо долго.
Пургас с трудом отыскал чернеца. Нашел товарища на другом прясле, начинавшемся за Безымянной стрельней. Чернец сидел на корточках, прислонившись спиной к выступу стены. Пургас в темноте не обнаружил бы его, но Федор сам подал голос.
Пургас присел подле чернеца. Он был взволнован последним и тайным наказом Василька найти Янку и чернеца и вместе с ними поспешать в подошвенный мост Тайницкой стрельни для побега из града. Его не очень увлекла эта призрачная надежда на спасение, ему просто хотелось поменять обстановку, потому что крестьяне постепенно убеждались в тщетности своих усилий отстоять град и впадали в уныние. Уже сам вид продымленного и окровавленного прясла и его обреченных защитников, среди которых так мало осталось знакомых лиц, вызывал у Пургаса такую смертную тоску, что хоть бросайся со стены вниз головой.
– Где ты целый день пребывал? Я тебя какой час ищу, и Василько тоже спрашивал, – упрекнул Пургас чернеца.
– А я здесь татар сладко потчевал, – лениво похвалился чернец.
– Али без тебя монахи не обошлись бы? – раздраженно попенял Пургас.
– Заметил я, что монахи совсем приуныли, и поспешил к ним на выручку. У нас на прясле и Дрон, и Василько, и ты – есть, кому татарам досадить. А здесь одни немолодые монахи, да и тех побито и поизранено едва ли не две трети.
Он хотел далее сказать, что если бы татары взобрались на прясло, защищаемое монахами, то и крестьянам, и Пургасу пришлось бы несладко. Еще Федора так и подмывало пожаловаться на усталость, из-за которой ему тяжко пошевелить руками и хочется спать. Но в стену в очередной раз ударили камнем, и она потряслась так сильно, что товарищи притихли.
Чернец приподнялся и увидел бесчисленные огни на противоположном берегу, тускло озаряемое ледяное русло реки и – внутри града, напротив Угловой стрельни – освещаемую огнями местность, на которой были заметны суетившиеся подле полыхавших строений люди. Федор опять присел и нервно повел плечами.
– Наказал Василько, чтобы ты сейчас же шел в подошвенный мост Тайницкой. Он хочет уйти вместе с князем подземным ходом из города и нас с собой взять намерен, – заговорщицким тоном сообщил Пургас.
– А крестьяне? – тотчас спросил чернец.
– О них он мне ничего не сказывал, – уклончиво ответил Пургас.
– Бегут уже именитые из града, мизинных людишек побросав, – молвил задумчиво чернец и негромко, но твердо сказал: – Не пойду!
– А ты о себе помысли, – принялся за уговоры Пургас. – Ведь завтра быть татарину в граде!
– Лепше на миру смерть принять, нежели задохнуться в тесном лазе. А беглецам от татар не скрыться: как только покажут нос из-под земли, тотчас попадут в когти поганым. Сам посуди: берег – место ровное, взору открытое. Не надобно мне такой участи, не хочу я христиан оставлять в беде и еще один грех брать на душу.
– Ведомо ли тебе, что татары нас не помилуют? Если же уйдем через лаз, то, может быть, и спасемся. И к тому же князь с нами идет, – настаивал Пургас.
– То все едино… с князем или без князя. Меня сейчас не столько томит собственная участь, сколько беспокоит, как примет меня Спаситель. Ведь опять спросит, как жил и чем жил? Скажет: я вернул тебя на землю, а ты что содеял? Вот что тяготит… Уже сколько раз спрашиваю себя: все ли мною сделано для душевного спасения? Чувствую, что сотворена только малая толика того, что мог. Ничтожно малая толика! И тяжко мне, и прискорбно, и злость на себя берет, и в то же время понимаю, что не мог я один повернуть людей на путь истинный. Слаб я перед силой, златом и пороками человеческими… Ишь, как опять в стену ударили… Я все помышляю, отчего с нами такая злая беда приключилась. Сначала все на сильных да именитых кивал: они-де в этом повинны. А вчера доверился мне Киянин, и понял я, отчего учинилось разорение нашей красной земле. Признался мне Киянин, что не держит он Христа в сердце: «Как веровали мы в наших богов, так жили сообща родом, помогая друг другу, а как пришли на Русь попы, так разделились мы на именитых и меньших. Ваш Бог только именитым потворствует, а нам он ненадобен!» Теперь-то я смекаю, отчего нас татары побивают. Нет меж нами единения. Одни в Христа веруют, другие в старых богов, а большинство от прежней веры отбилось, а к новой не пристало. Вот и за то наказует нас Господь! Нет, не полезу я в лаз! А ты иди за Васильком, такова твоя холопья доля.
– Я теперь не знаю, как мне быть. До тебя я твердо решил бежать с Васильком, а сейчас не знаю. Истомился я, и рука у меня болит, опухла вся. Пойду-ка я лучше на двор Тарокана. Может, снимет бабка Ульяниха боль? – Пургас поднялся и ушел с таким видом, как будто находился во власти боли и потому даже не простился.
