А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 1)
Сашок отправился и узнал, что это тот же господин Квощинский, которого он видал уже не раз у Маловой, когда бегал к ней за чудодейственным табаком.
Павел Максимович принял офицера-князя любезно, но, не зная ничего о планах брата, недоумевал, зачем Козельский явился к нему.
На его заявление брату, какой был у него гость, Пётр Максимович спросил:
– Ты знаешь князя Козельского Александра Алексеевича?
– Вестимо, знаю. Он теперь здесь, в Москве. Недавно пир задавал. Он дядя родной этого молодца. А что?
– Что он за человек?
– Российский дворянин и князь.
– Я говорю: что это за человек?
– Человек богатейший. Чудодей знаменитый…
– Ну…
– Что «ну»?.. – отозвался Павел Максимович.
– Скажи, Господи, что за человек нравом, чувствами, душой, что ли, своей.
– А? Эдак, то есть… Ну, эдак будет уже не то… Эдак будет он человек особенный.
– Чем особенный? Чем? – нетерпеливо спросил Квощинский.
– Да так… Не столько человек по образу и подобию Божию, сколько… свинья.
– Что-о? – проорал Пётр Максимович.
– Да. Это человек добрый, но, собственно говоря, совсем свинья. А тебе на что?
Квощинский таинственно объяснил брату.
– Ну что же. Не он ведь женится, а племянник.
– Да. Но он мог бы дать ему душ двести-триста…
– Ну, вот этого не будет. Полагаю, не даст он ничего. Жила! На себя не пожалеет тысячи рублей на любую прихоть. А другому дать, хотя бы родному племяннику, алтына не даст. Но надо с ним уметь взяться… Это мне препоручи. Устрою.
– Как же так? Ты что же тут можешь?
– Препоручи. Может быть, и сумеем его встряхнуть! – улыбнулся «всезнайка».
– Говори, братец, прямо… Дело ведь нешуточное, – сказал Пётр Максимович.
– Изволь. Скажу. У князя Козельского есть дело, ему непосильное. Есть просьба, с которой он увивается около вельможи.
– Около кого?
– Около графа Панина.
– Ты это знаешь, братец?
– Верно знаю.
– Удивление. Теперь все добиваются чего-нибудь. Все хотят что ни на есть от новой монархини выклянчить, – закачал головой Пётр Максимович. – Кто должность, кто орден, кто сотню, и две, и пять душ крестьян…
– Да. Ну, вот и твой князь желает звезду александровскую…
– Что же ты можешь?
– А вот надумаем меновой торг, – усмехнулся Павел Максимович. – Тебе нужно то и то… Ну, дай нам вот то и то… Удели что-нибудь племяннику… Немудрёно это дело. Я Теплова попрошу, он Панина, а Никита Иваныч Козельскому поставит условием оное…
XXV
Тит уже давно собирался наведаться к бабусе и сестре, но Кузьмич не отпускал его. Наконец он добился своего и радостно пустился в путь в село Петровское. Он нашёл дома только сестру, а старуха была на своём огороде. Расспросив её о бабушке, он, разумеется, принялся рассказывать тотчас о своём житье-бытье, о князе, о Кузьмиче, даже о пономарихе.
– Ну а каков князь. Драчун? – спросила Алёнка.
– Где там! Мухи не тронет, – ответил Тит восторженно. – Добреющий. Ласковый такой, тихий. Я отродясь таких не видал. И красавец. Катерина Ивановна от него прямо ума решилась.
– Вишь ты… – раздумывая, выговорила девушка.
– И на это, Алёнушка, полагаю я, есть особливая причина.
– Красив да князь… Ну и влюбилась. Ничего нет особливого…
– Нет, я не про то… Я про его тихость да ласковость… Он, может, сам-то по себе и такой же, как все господа… Нет-нет и треснут чем попало… А ему, моему Лександру Микитичу, не до того… Мысли его ему мешают. Не до сыска, не до взыска, а до горести своей. Знаешь, так-то поётся.
– Да что же такое?
– А то, говорят тебе… Что он очень сам-то убивается. Полюбилась ему барышня Квощинская, Татьяна Петровна. Барышня – на диво. Ну и она тоже души в нём не чает.
– Ну а родители его противничают?
– Чьи? У него их никого. Сирота. Была тётушка. А теперь и её нет.
– Уехала?
– Как уехала? Не уехала, а померла…
– Стало, родители барышни не хотят его в зятья себе.
– И они хотят. И барин Квощинский, и барыня, и брат баринов – все хотят.
– Так что же тогда? Чего тянуть. Говори! – нетерпеливо вымолвила Алёнка.
– Говори? Чего же я буду говорить, когда не знаю. И никто не знает. Он, мой Лександр Микитич, от Татьяны Петровны без души. И все его полюбили. И все бы рады сейчас свадьбу сыграть. И он бы радёхонек… Разума от неё решился, сказывает Кузьмич. А Катерина Ивановна, говорит, совсем князю противна.
– Ну? Что же свадьба-то?
– Ну – нет ничего. Не выгорит. Печалуются все, а поделать ничего не могут. Запрет. И неведомо от кого! Чудно. Сам Кузьмич мне всё это сказывал.
И беседа брата с сестрой снова перешла на то же близкое ей дело, о Матюшке и его господах.
– Надо же эдакую напасть, что они разбогатели, – сказал Тит. – Но всё ж таки рублей за пятьдесят они дадут отпускную. Что им одним парнем больше или меньше.
– А где их взять! Пятьдесят-то рублей, – вздохнула Алёнка.
– У бабуси найдутся. Верно говорю. Она таится. А у неё есть они.
Алёнка помотала головой.
– Кабы были, бабуся давно бы их дала, – сказала она. – А их нету…
А пока брат с сестрой толковали о своих делах, их бабуся сидела на скамейке около своего огорода, а около неё была та же дама, живущая в палатах графа Разумовского. И это было не во второй, а уже в третий раз. После первой встречи и беседы со старухой дама снова появилась около огорода дня через три.
Параскева при виде её струхнула и желала укрыться, но это было совершенно невозможно среди гряд и голого поля.
Дама села на скамейку, ласково окликнула её и подозвала к себе.
В этот второй раз Параскева привыкла к своей «барыньке» и будто забыла, что она живёт в одном доме с самой царицей и даже видает её. Барынька ласково, просто и весело, притом прямо «по душе», беседовала со старухой о себе самой, о житье-бытье Параскевы, о её правнуках… Но просидела она недолго, спешила домой, опасаясь, что важная особа, при которой она состоит, может её хватиться, а вышла она без спросу.
Теперь в третий раз наведалась она к огороду, а Параскева, пришедшая было полоть картофель, завидя свою «касатку», поспешила к ней радостная. Уж очень долго не виделась она с новым другом.
Но подойдя и сев около дамы, Параскева удивлённо пригляделась и даже ахнула:
– И чтой-то ты, касатушка… Аль худо какое приключилось?
– Ничего, старушка… – отозвалась та.
А между тем по красивому лицу дамы можно было легко догадаться, что она была не только озабочена, а прямо грустна. Печальные глаза, казалось, были с краснотой, как если бы она плакала пред тем, как прийти.
– Я сто лет на свете живу. Забыла ты это… – заговорила Параскева. – Говори, касатушка, что у тебя на сердце. Говори, не бойся… Чужое дело всегда чужому человеку легче развести.
Дама стала уверять старуху, что ей просто нездоровится, но Параскева начала её расспрашивать, иногда отвечала сама, догадкой, и так умно, что дама постепенно многое рассказала. А всё это многое за сердце схватило добрую столетнюю старуху.
Параскева заохала, закачала головой и начала утирать сухие глаза, так как уже давно плакала без слёз.
– Вот оно что… И господам бывает хуже холопов. Вижу я, вижу, касатушка, рвут тебя як части. А всё вдовье твоё дело. Будь у тебя супруг, то заступился бы.
Дама улыбнулась, но печально.
– Горе-злосчастье ходит по свету… Куда придёт, отворяй ворота, что в мужичью избу, что в палаты боярские. Ему, говорю, не скажешь: проходи, мол, своей дорогой. Нет. А придёт оно, и не знаешь, как его изжить. Ни умом, ни силком, ни моленьем. Ничто не берёт его.
– Правда твоя, бабушка! – грустно отозвалась дама.
– Да-а! – протянула Параскева, вздыхая. – Инда смерть жалко тебя, мою касатушку. Ты красотка, умница, добрая. А тебя, вижу я, рвут на части. А люди, родимая, рвут хуже, чем собаки. А ещё тебе скажу, верь мне, старой, не вру… Есть, бывает такое, други-приятели хуже ворогов.
Дама улыбнулась невольно и подумала про себя: «Dieu me garde de mes amis, et de mes ennemis je me garderai moi-meme».
Параскева задумалась, приуныла, потом выговорила:
– Ну, вот что, моя золотая сударка…
И она запнулась, подумала ещё и наконец, вздохнув, сказала:
– Так уж и быть… Для тебя одной. Полюбилась ты мне гораздо, так что просто удивительно мне самой. Таковое ты, болезная, мне кажется, горе мыкаешь, что из жалости к тебе согрешить готова. Поняла?
– Нет, бабушка, не поняла ничего.
– Слушай, моя горемычная. Была я помоложе, грех за мной водился. Велик не велик, а всё-таки грех… И я его много, много годов замаливала. И дала я клятву эдак-то больше не грешить… Ну и вот я эту самую клятву мою из-за тебя побоку… Вот, стало быть, как ты мне по сердцу пришлась. Поняла теперь?
– Нет, бабушка милая, ничего всё-таки не поняла, – улыбнулась дама.
– Слушай. Была я молода, не молодёшенька, а всё-таки не старая. Лет тому, поди, тридцать аль сорок. Ну вот… И загребала я деньги, да чем? Чем, моя горемычная? Колдуньей была!
