Валентин Лавров - Катастрофа
— Грех невелик, а соблазны одолевают!
— И то верно! Когда еще живой классик, выходец из девятнадцатого столетия, поведает вам сокровенное? Никогда! Даже возлюбленный вами Андре Жид ни одной истории про себя не поведает, потому как те истории или скучные, или срамные.
И закончил:
— Да-с, сударь! Любовь — часть нашей жизни, причем часть прекраснейшая.
2
— Иван Алексеевич, я с нетерпением ждал нынешней прогулки, извольте исполнять обещание и рассказать о той самой жуткой и, как я догадываюсь, все-таки любовной истории.
Бунин иронически хмыкнул:
— Хорош голубчик! А как же моя слава «холодного академика», к тому же «застегнутого на все пуговицы»? Эту стойкую репутацию я обязан поддерживать.
— Но и обещания выполнять надо!
— Довод веский. Давайте сойдемся на компромиссе (тьфу, слово поганое!). Я расскажу, лев Сиона, историю, которая случилась с одним моим приятелем — его имя знать вам не следует.
Был он молод, хорош собой, понимал толк в жизни и дорого ценил любовь. Попал он однажды так, без всякого дела, в какой- то городок Малороссии. Днем побродил по его улицам с приземистыми лабазами из обожженного кирпича и белого камня, посетил церковь, осмотрел местную мануфактуру. Остановился возле фотографического ателье, витрина которого была украшена портретами лучших представителей этого городка: какой-то налитой господин с рачьими глазами и полковничьими погонами; дама высшего света местного общества — с костистым лицом, сквозь которое явственно проступал череп и в ушах которой были видны серьги с крупными каменьями, похожими на дорогие бриллианты; потом шла целая галерея надутых важностью купцов с выпученными глазами, длинношеих гимназистов и несколько младенцев обоих полов.
В общем, можете мне поверить, это была обычная витрина, которую можно было найти в любом заштатном российском городишке. Но внимание его привлек еще один портрет, на который вначале он не обратил внимания, может, потому, что фотография висела в самом нижнем углу витрины. На него глядело лицо бойкой сельской красавицы лет тридцати. Она была сфотографирована в рост. Легко было заметить, что бюст ее высок, талия и без искусственных мер узка, платье ловко подогнано под фигуру и выгодно подчеркивает женские прелести. Волосы высоко по моде взбиты, губы пышны, а большие, видимо, карие глаза слегка раскосы, как у Катюши Масловой в известных иллюстрациях Пастернака к «Воскресению».
— Хороша Маша, да не наша! — воскликнул мой герой и скуки ради отправился на базар, кипевший торговой жизнью, веселым говором, запахом сена, дегтя и конского навоза. Он шел меж рядов и завидовал тому счастливцу, которому досталась эта красавица, которую он мысленно окрестил уже Катюшей.
Отправился в гостиницу, поужинал на первом этаже в трактире и поднялся в свой номер с умывальником, постелью за ширмой, старым, продавленным диваном и бедными ситцевыми занавесками.
— Господи! — воскликнул мой герой. — Какая нелегкая занесла меня в эту провинциальную дыру? Поезд идет только утром, а впереди нудный вечер и, быть может, бессонная ночь.
Не снимая штиблет, он повалился на постель поверх одеяла и неожиданно для себя сразу же уснул.
Проснулся, когда за окном было тихо, а на небе, в узкий оконный просвет, бледно светила полная луна. Такая жуткая тишина, такое беспредельное одиночество!
Выскочил он из номера, чтобы больше не оставаться в четырех стенах, вышел на улицу. Кругом бушует весна, вишни покрыты цветами — словно белым снегом оделись, трещат соловьи — прекрасная и печальная ночь.
Где-то поблизости скрипнула калитка, и показалась в темного цвета, шуршащем шелком платье молодая женщина. Возле гостиницы она замедлила шаги, повернула в его сторону голову на высокой красивой шее. Под туго перехваченным в талии платьем угадывалось ее молодое, гибкое тело.
Вдруг она легким движением поманила его и чуть шепнула:
— Не отставай!
Шагов через тридцать он нагнал ее, пошел рядом, не зная от смущения, что сказать. Она тоже чувствовала себя робко, видимо стесняясь того, что уже сделала.
Он выпалил первое, что взбрело на ум:
— Вы местная?
Она молча кивнула и словно нечаянно дотронулась до его руки.
Он начал смелеть: схватил ее маленькую сильную кисть, сжал в своей ладони.
Она не вырвалась, скорее охотно поддалась ему.
Он продолжал:
— Я из Москвы, занимаюсь журналистикой. Завтра утром уеду — со скорым поездом.
— Вот это хорошо! — неожиданно произнесла она. — А что у вас — дело какое?
— Да нет, любопытства ради занесло, а теперь страшно скучал.
Она вздохнула:
— Эх, какое у нас любопытство, так — тоска сплошная.
— Пойдемте ко мне в гости, — осмелел он.
— Это куда? В гостиницу? Это мне не с руки. Меня тут все знают.
Помолчали, вдруг она с какой-то отчаянностью, от которой сладко замерло у него в груди, произнесла:
— Без вашего номера вполне обойдемся, на всю жизнь запомните нонешнюю ночку.
Он порывисто обнял ее, ощутил налитые груди, крутые бедра, и все в нем самом налилось силой и неукротимым желанием обладания.
— Не спеши! — приказала она. — От тебя не уйдет, все достанется.
И, часто стуча подкованными полусапожками, потянула его за собой куда-то в сторону. Он не сопротивлялся, охотно подчиняясь ей.
Они миновали еще одну пустынную улицу, свернули в темный проулок, заросший кустами сирени и липовыми деревьями. Луна спряталась за тучку. Стало совсем темно. Она, словно ясно видя в этой кромешной темноте, властно тащила его дальше и дальше.
Наконец, тяжело дыша, остановилась и сдавленным от волнения голосом произнесла:
— Это здесь! Иди ближе, помоги мне!
Он ухватился за какой-то тяжелый, непонятный ему на ощупь предмет.
Вдруг ярко выскочила из-за тучки луна и снова все озарила своим мертвенным фосфорическим светом. У него от ужаса остановилось дыхание: вокруг торчали кресты и памятники, а предмет, который он тянул, — громадный, еще свежий венок из ветвей, цветов и с лентой.
— Не бойся, — ободрила она его, хотя у самой от страха почти пропал голос. — Никто здесь нас не укусит. Здесь все спят вечным сном.
— Ты кто? — заикаясь, выдавил он.
— Скоро узнаешь, — пообещала она и стянула с могилы венок. Потом споро и деловито сняла с себя исподнее, подняла юбку и легла на спину: Ну иди скорей, дурачок!
Он увидал белизну ее чудного тела и, уже ничего не страшась, повалился на нее, на свежую могилу, коснулся локтями и коленями влажных цветов. Нашел ее пухлые губы и в смертельной истоме впился в них, смешался с ее крепким телом и исступленно погрузился в то неистовство, которое еще никогда не испытывал. Он понял, что до этой минуты не знал ни любви, ни подобной страсти.
Эта близость навеки сроднила их, сделала хранителями страшной и нерушимой тайны. Она делила его восторги, вскрикивала, расходясь, все громче и громче, со стоном выдыхала, извиваясь:
— Еще, милый, еще! Боже, как мне сладко…
А кругом царила кладбищенская ночь, бесконечно безмолвная, с длинными тенями соседнего склепа, крестов, берез и тополей. От некоторых могил исходил мертвенный фосфорический свет и самый яркий — от их могилы. Свет словно шел из-под земли и был столь ярок, что можно прочитать надписи надгробий.
Когда все было кончено и она вытянулась в полудремотной истоме, он нежно целовал ее набухшие соски налитых грудей. Она устало и счастливо вздыхала и вдруг ловким, змеиным движением выскользнула из его объятий и принялась стряхивать с шуршащего платья прилипшие комочки земли. Потом торопливо застегнула пуговицы лифа и, держа шпильки в белых зубах, оплела голову толстой русой косой.
Он хотел опять обнять ее стан, но она холодно отстранилась:
— Это лишнее! Мне надо домой, не ровен час, свекровь меня хватится.
И яростным шепотом добавила:
— Ах, как мечтала я: сдохнешь, гад, так я на твоей могиле… И дождалась! — торжествующе закончила она.
Он наконец вгляделся в ее лицо, ярко освещенное луной, и вздрогнул: перед ним стояла та самая красавица, портретом которой он любовался на витрине.
— Как тебя зовут?
— Да какое вам дело?! Мы все равно никогда не увидимся.
— И все-таки?
— Катериной кличут.
— А чья это могила?
Она захохотала звонко и злобно:
— Мужа моего! А то чья же еще? Вчера только схоронила его, старого урода. Я прошлой ночью уже выходила, да никого подходящего не встретила. А вас, голубчик вы мой белый, сам Бог мне послал — пригожий да обходительный. Ох, как хорошо мне теперь!
Заикаясь, чувствуя, что холодеют ноги и руки, спросил:
— Так это… вы… помогли ему?..
Она испуганно шарахнулась:
— Еще чего! За это — Сибирь и вечные адовы муки! Сам сдох, пес шелудивый. Напился и с чердачной лестницы брякнулся, весь хребет переломал. Лежал на полу, хрипел и на меня глазищи таращил: «Радуешься, гадюка!»
