Валентин Лавров - Катастрофа
Вдруг Гитлер повернул голову в сторону Гейма, что-то торопливо писавшего на бумажной салфетке:
— Вы опять меня стенографируете, Генрих? Напрасно! Наши застольные беседы носят слишком частный характер. И потом: мои мысли принадлежат только мне. Я пишу мемуары. После победы я их обнародую.
Вскоре случилось невероятное. Одна из записей Гейма проникла в Англию и была там опубликована. Гитлер изгнал стенографиста-любителя. «И только!» — как говаривал Нестор Махно. Репрессий никаких не последовало.
Мемуары Гитлера сгорели вместе с самолетом, в котором они летели и который был сбит 21 апреля 1945 года.
ЛЮБОВЬ НА МОГИЛЕ
1
1 декабря выдалось с легкий морозцем. Вечереющее небо светилось розово, с совсем легкими высокими облачками. Ветра не было. Острые листья пальм, веточки оливок и бамбука стояли недвижимыми.
Измученная треволнениями последних тревожных месяцев, бунинская душа сегодня блаженно отдыхала. На сердце было мирно, всех хотелось любить, всем хотелось сделать что-нибудь доброе, хорошее, запоминающееся.
Долго шли молча. В морозной синей дымке внизу, в долине, красочно розовели уступы городских крыш. Прямыми столбиками подымались белесые дымы из труб.
Наконец не выдержал, как обычно, Бахрах. Он полюбопытствовал:
— Иван Алексеевич, вот вы как-то сказали, что человек и в семьдесят лет любит, как в семнадцать. Так ли это? Не притупляются разве с годами чувства?
— Думаю, Александр Васильевич, что любовь, способность восторгаться женской красотой — как любая другая способность, дана каждому в разной мере. Я с самых первых детских лет бывал влюблен в кого-нибудь. Я мучился своей страстью — именно страстью, даже в шестилетнем возрасте. Предметы моего обожания постоянно менялись.
— Они знали об этом?
— Боже сохрани! Я умер бы от стыда. Более того, эта тяга была плотской, даже совершенно плотской, телесной.
— Вполне взрослая любовь?
Бунин помедлил, подумал, неуверенно ответил:
— Ну, все-таки не взрослая. Помните, Лев Николаевич даже главу в «Детстве» назвал: «Что-то вроде первой любви». Именно так! Юный герой, увидав неожиданно открывшуюся беленькую шейку Катеньки, из всех сил целует ее. Катенька не обернулась, но шейка и уши ее покраснели. Нечто подобное было и у меня…
Он надолго замолк. И тему детской любви больше не трогал.
Потом, что-то вспомнив, развеселился:
— Была и у меня когда-то замечательная любовь — страстная, возвышенная. Случилось сие происшествие в допотопные «чеховские» времена, в пору моей дружбы с Антоном Павловичем. Предмет моего вожделения являл истинное чудо. Она была юна, красавица грузинского типа, настоящая Тамара, с огромными, живыми, черными глазами, с длинными бархатными ресницами, еле заметным пушком над верхней губой. У нее было прекрасное, крепкое тело, гибкий стан.
Я совсем потерял голову: ухаживал изо всех сил, делал дорогие подарки, роскошные букеты цветов преподносил.
Красавица благосклонно принимала все знаки моего внимания, и я со дня на день ожидал реального закрепления нашей дружбы.
Увы, в последний момент мои стремления оказывались тщетными, это меня распаляло еще больше, и я изнемогал…
Однажды под вечер, после очередного поражения, я в мрачном состоянии вышел из гостиницы, где мы оба жили. Хотелось развеять свою тоску, побродить вдоль моря. Как нарочно, я на набережной встретил элегантно одетую даму из категории эффектных.
Я с ней был немного знаком, что дало право подойти к ней, начать разговор. Непреклонность моей Тамары настолько взбесила меня, что я тут же пригласил эту прелестницу на ужин — в ресторан «Городской сад». Он был излюбленным местом встреч курортного общества.
Я пытался веселиться. Пил много водки и шампанского, танцевали, составили какую-то компанию. Артисты и актриски, журналисты, банкир, певец Мариинского театра, мой старый друг Михаил Вавич, совсем молодой, но уже певший с Шаляпиным Георгий Поземковский — мы в тот вечер гуляли вместе.
— Ну и…
— Да, мой прекрасный Иосиф, вы догадались — утренняя заря застала меня в постели с веселой и легкомысленной знакомой, оказавшейся одесситкой. Но главное — впереди.
В «Городском саду» нас, понятно, многие видели. Тут же начались всяческие пересуды. Я же с новой силой стал волочиться за моей Тамарой. И чудо: она наконец сдалась, как пишут романисты, трепетно пала в мои объятия. Думаю, она по сей день вспоминает тот день — ведь я был ее первый возлюбленный.
Я был на седьмом небе от счастья. Строил планы нашей совместной жизни — девушка оказалась из прекрасной аристократической семьи.
Гуляя по набережной, с нетерпением дожидаясь вечернего часа— свидания с Тамарой, повстречал я мчавшегося на своих рысаках знакомого доктора. Он сделал знак кучеру, остановился и, соскочив с коляски, подошел ко мне:
— Извините, по дружбе я должен разоблачить врачебную тайну. Бог простит меня за несоблюдение врачебной этики, но обстоятельства серьезны. В «Городском саду» видели вас в обществе с некой одесситкой. Так вот: она больна…
Я решил, что небеса низверглись на меня. Коляска умчалась, подняв столб пыли, а я недвижимым остался на месте. Господи, думалось мне, какой я негодяй! Что я сделал с невинной девушкой!
— Стреляться! — решил я. — Такому подлецу больше ничего не остается делать.
Тут же отправился на вокзал. Ни с кем не попрощавшись, бросив чемоданы в гостинице, я как безумный умчался в Москву, чтобы как-нибудь наспех ликвидировать дела и расчеты с этой бренной юдолью. Представлял ужас родителей и Юлия, удивление друзей, может, даже огорчение никогда не виденных мною моих читателей и почитателей, некрологи в газетах…
Я счел необходимым все объяснить Юлию. Тот уговорил меня все-таки обратиться к специалистам. Один профессор, другой и третий ни-че-гошеньки у меня не нашли, кроме железного здоровья. Я недоумевал, но с некрологами решил подождать.
Прошло несколько лет. Я связал свою судьбу с Верой, слегка забыл о ялтинской истории. И вот на каком-то званом обеде я увидал того самого доброжелателя-доктора.
Тот, саркастически улыбаясь, подошел ко мне и назидательно пробурчал в свою торчащую лопатой бороду (с той поры ненавижу эти благородные бороды!):
— То-то же, молодой человек-с, это я вас тогда умышленно напугал. Пусть это станет вам уроком. Впредь будете осмотрительнее в выборе знакомств.
Я стоял как немой. Если мне когда-нибудь хотелось кому проломить голову, так это был этот самый доктор.
Его ограниченность не позволяла ему догадаться, чем дурацкая шутка могла окончиться. Да и кто знает, останься я тогда с Тамарой, может, и вся моя жизнь пошла бы иначе.
…Они ушли в дальний дубовый лес. Здесь было совсем тихо. Только с тихим шуршанием упала на землю обломившаяся сухая веточка.
— Я вчера на ночь перечитывал стихи Тютчева, — произнес Бунин, — и — странное совпадение! — наткнулся на полузабытые строки:
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений—
Самоубийство и Любовь!
Он прочитал вполголоса, но у Бахраха словно мороз по телу пробежал. Потом добавил:
— Знал что-то старик… какая умница… Нет, Толстой ошибся, говоря, что «умнее Фетушки человека нет». Куда уж тут «Фетушке»…
Сумерки начали сгущаться, немного похолодало.
— Так не хочется возвращаться в дом, так сладостно побыть на природе! — Бунин потянулся. — Не устаю повторять: нет в мироздании ничего прекрасней природы и любви. Они дарят самые высокие и острые ощущения.
— Вы, Александр Васильевич, видели у меня книжечку советского писателя Николая Смирнова — «Человек и жена»? Каково название, а? И как точно! Ведь женщина — это существо совершенно отличное от человека, даже ее недостатки — легкомыслие, излишнее любопытство, любовь к праздной болтовне — и то очаровательны. Она, женщина, гораздо ближе к совершенству и к самой природе, чем мы, мужчины. Да и любить она умеет куда чище и нежней, но когда возненавидит…
— Женщина способна ненавидеть сильнее мужчины?
— Безусловно. И мстить гораздо изощренней. Расскажу когда-нибудь одну совершенно жуткую историю.
— О любви — жуткую?
— Именно так!
— Горю нетерпением услыхать! Сегодня можно?
— Перебьетесь, лев Сиона. Пользуетесь тем, что одинокому старику, заточенному в проклятую глухомань, приятно вспоминать давно прошедшие годы, и эксплуатируете его откровенность.
— Грех невелик, а соблазны одолевают!
— И то верно! Когда еще живой классик, выходец из девятнадцатого столетия, поведает вам сокровенное? Никогда! Даже возлюбленный вами Андре Жид ни одной истории про себя не поведает, потому как те истории или скучные, или срамные.
