Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Хороший дворник метёт чисто, хороший царь в царстве прибирается. Фёдор Алексеевич начал с дворца. Указал всем чинам вернуть казне долги и деньги за поручательство, а Дементию Миничу Башмакову, судье Печатного приказа, велено было составить ведомость всех дворянских долгов. За неуплату грозила немедленная конфискация животов — имений, имущества.
Общий приход казны в прошлом 1679 году был немалым — 1 220 367 рублей, но шестьдесят два процента из этой суммы ушло на армию.
Милославские пыхали злобой — возвращать надо было много, а Никита Иванович Одоевский радовался, глядя на царские хлопоты: в благополучный, в ухоженный дом собирается ввести хозяйку юный самодержец. Похвально!
Царь по молодости своей был выдумщик. За месяц с небольшим до свадьбы в день памяти Фёдора Стратилата взялся упразднить пустое расточительство подданных.
Расписывал, кому и на скольких лошадях ездить. Карла Тарас, забравшись на стул с ногами, заглядывал через плечо, и Фёдор Алексеевич советовался с ним.
— «На праздники боярам ездить четвёркою», — прочитал государь написанное.
— Так они тебе и поехали четвёркою! — хмыкнул Тарас. — Твои конюха впрягают двенадцать лошадей, и бояре ездят дюжиной.
— А будут четвёркою!
— Хе!
— Четвёркою! — Царь хотел пхнуть карлу локтем, но попал в спинку стула.
— Вот оно, как злиться-то! — хохотал Тараска, но пожалел. — Зашибся.
— А ну тебя! — Фёдор Алексеевич вздохнул и написал: — «На свадьбы, сговоры и во дни великих торжеств ездить боярам в шесть лошадей».
— А окольничим тройкою, что ли? — ехидничал Тарас. — Думным дворянам — парою, дворянам — одной, купцам, знать, — на гусаках, крестьянам — на тараканах.
— Замолчи, дурак! Всякому высокому чиновному народу летом ездить в каретах, зимой в санях — парою. Стольникам, стряпчим, дворянам зимой — на одной лошади, летом — верхом. И чтоб никаких карет.
Пришёл Алексей Тимофеевич Лихачёв:
— Твоё царское дело исполнено, великий государь. В Изюме был нынче размен. У татар выкуплено из плена три тысячи человек. Воистину благолюбивый подарок к твоей свадьбе.
— Василий-то Борисович успеет ли к венчанью? — радостно заволновался Фёдор Алексеевич. — Надо послать гонцов, чтоб везли боярина скорейше!
— Государь! Государь! — У Лихачёва в глазах слёзы стояли. — Горчайшего страстотерпца нашего опять ведь умыкнули!
— Кто? Куда? Господи!
Карла Тараска проскакал по комнате на венике:
— Умыкнули! Умыкнули! За всех Шереметевых боярин Васька отдувается. Уж такие пупы земли Русской!
Воевода Василий Борисович Шереметев, изменнически проданный татарам ясновельможным мерзавцем Потоцким, вот уже двадцать лет томился в плену.
— Мне говорили, Василия Борисовича в Азов доставили для отпуска домой, — сказал государь растерянно.
— Привезли, уже и корабль был готов. Да прискакали из Бахчисарая от хана его люди. Посадили Василия Борисовича на коня и умчали обратно в Крым.
Царь опустил голову. Подбежал Тараска, заглянул снизу в глаза:
— Закручинился?
Фёдор Алексеевич погладил шута по голове:
— Я ждал Василия Борисовича на мою свадьбу... Вижу, вижу крымскую затею. Хан Мурад-Гирей собирается устроить торг. Хочет продать нам мир задорого. Чует моё сердце, запросы за Василия Борисовича пойдут немыслимые, — глянул на Лихачёва. — Запиши-ка, Алексей Тимофеевич, для памяти... В Крым послать надобно стольника нашего Василия Тяпкина. При короле был, Мурад-Гирею такой посол в честь.
Лихачёв, пристроясь на краешке стола, заносил на бумагу царские пожелания.
— А кого бы в дьяки? — спросил его царь. — У старых, сослуживших многие службы, одна спесь. Татар на переговорах надобно не злить, а ласкать. Назови мне грамотного умного человека, да чтоб в летах был молодых.
Алексей Тимофеевич сказал не задумываясь:
— Да хотя бы учителя его высочества Петра Алексеевича!
— Зотова?
— У Никиты ума не одна, а все две палаты. Он вроде бы и по-татарски может.
— Запиши, — согласился царь.
Лихачёв всё, что надо было, доложил, а прощаться медлил. Фёдор Алексеевич уловил это.
— Что-то ты у меня, Алексей Тимофеевич, хитрым стал. Чего томишься?
— Ох, государь! — Постельник покраснел. — Челобитную на Золотом крыльце по сердоболию принял. Юная дева в ноги мне кинулась. Прости, великий государь.
— О чём просит?
— Приказные люди имение расхищают, из дома уносят что дороже, что краше... Батюшка этой девы перед смертью в грехах покаялся, а приказные люди допросили священника про грехи-то и судом грозят.
Царь взял челобитную, начал читать и вдруг вскочил, лист на пол бросил:
— Идолопоклонники!
— Смилуйся, государь! — перепугался Лихачёв. — Ничего не было про истуканов!
Фёдор Алексеевич проворно нагнулся за листком, поднёс к глазам Лихачёва, пальцем указал строку:
— Читай!
— «Чтобы великий государь пожаловал, умилосердился как Бог...»
— Нашли бога!
Лихачёв принялся отбивать поклоны.
— Виноват, государь! Не досмотрел. Многие ведь этак пишут.
— А коли многие, садись за стол и сочиняй указ. Кто впредь будет именовать наше величество Богом, подвергнется опале. Пусть иначе просят.
Ждал, когда Лихачёв запишет.
— Прочитай, что у тебя.
— «И то слово, Бог, в челобитных писать непристойно. Если кто впредь дерзнёт так писать — быть в великой опале. Писать надобно: «Для приключившегося праздника и для его государского многолетнего здравия».
— Так-то лучше, — согласился Фёдор Алексеевич. — А по челобитью: дело прекратить, всё, что растащили, — вернуть. Саму же челобитную отвези святейшему Иоакиму. Тайна исповеди должна быть нерушимой. Пусть патриарх свой указ напишет: священников в приказах допрашивать только о завещаниях, изустно при них сделанных, но уж никак не о грехах. — И вдруг улыбнулся: — А я тебе, Алексей Тимофеевич, славное дело сыскал. Но — молчу. Узнаешь после свадьбы.
Разрумянился, стал как мальчик. Как прежний ласковый Федя, царскими заботами не обременённый.
5
Венчался великий государь самодержец всея России Фёдор Алексеевич с Агафьей Семёновной Грушецкой в день Иоанна Многострадального, 18 июля 1680 года. Венчал святейший патриарх Иоаким.
За неделю до торжества бояре, окольничие и все высокие чины получили царский указ: ради великого государева праздника при венчании и на свадьбе всем быть в золотом платье, а у кого нет — будут сидеть в тёмном углу между Столовой и Сборной палатами.
Золотом сияла свадьба. Однако ж пировали не так, как деды, — сорок дней и ночей кряду. Покушали царских пирогов денёк — и довольно.
— Мочи у меня нет — неделю за столами сидеть, — признался Фёдор Алексеевич старику Одоевскому. — Вон поляки — проели, пропили своё царство, а на деньги столько добрых дел можно устроить.
Долгие пиры отменил, но старого обычая — приёма поздравлений и подарков — нарушить не посмел.
Царское счастье как не позолотить, подарок — лучшее о себе напоминание.
Среди первых дарителей явился пред царские очи боярин Иван Михайлович Милославский. Сиял улыбкою.
— Великий государь, дозволь поднести царице Агафье Семёновне — дивному цвету на земле Русской — от сердца моего!
Тут Фёдор Алексеевич как бровями-то шевельнул, как поднялся с трона тучей да как посошком-то царским об пол вдарил:
— От сердца, говоришь? В твоём сердце черви погибели счастью моему.
Величав был Иван Михайлович, а затрясся будто лист осиновый:
— Смилуйся, самодержец! По глупости моей доверился навету — стыд и срам моим сединам. Возношу имя преславной царицы-государыни к высочайшему престолу...
Фёдор Алексеевич ещё разок посошком стукнул:
— Умолкни, Иван! Ты прежде непотребностью на всю Москву поносил Агафью Семёновну... А вышло не по-твоему, дарами хочешь свои плутни закрыть. Забирай свои дарений. Да поскорее.
При боярах этакое сказано было. Поволокся Иван Михайлович из Грановитой палаты, едва жив. В единый миг здоровьишком оскудел. Царское слово разит как молния. Уже на следующий день из десяти приказов один оставили.
А новым людям ради царского счастья — награды. Ивана Максимовича Языкова самодержец возвёл в чины окольничего и оружейничего. Получил окольничего думный дьяк Иван Васильевич Заборовский — племянница в царицах, родственников Агафьи Семёновны Василия да Михаила Фокиных-Грушецких записали в стольники, а Алексей Тимофеевич Лихачёв был пожалован в постельничьи с ключом. И, как великую милость, указал ему государь составить историю Московского царства. Боярство было сказано любимцу Фёдора Алексеевича крайчему Василию Одоевскому. Новый боярин получил в управление приказ Большой казны, Хлебный, Дворцовый, Судный приказы.
