Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
— Соха-то у тебя новая! — порадовался Малашек.
— Сошники с полицей, с отвалом. Кузнец-молодец вишь как отбил — прямо ножи. Думаю, нынче пустить соха в соху. Крестьянская наука простая: кто ленив с сохой, тому всё год плохой! — Малах погладил рукоятки.
Малашек углядел:
— Вроде старые!
— Старые, — улыбнулся Малах. — Привычные к моим ладоням, да и твои знают. Сошка-сошенька — золотые роженьки. Пораньше нынче ложись — подниму чуть свет. А может, ты уж барчуком заделался?
Малашек насупился:
— Я, дед, твой внук.
Да и выказал свою молодую прыть. Утром Малах поднялся, а Малашека след простыл. Ни лошади, ни сохи с бороной, ни телеги.
А небо-то уж такое румяное, как со стыда.
— Сам ты соня, Малах! — укорил себя старый сеятель.
Подумал-подумал, пошёл харчей пахарю собрать. В поле хлеб после трудов праведных слаще мёда.
Мог на лошадке к полю прикатить, но чего ради парня смущать. Пошёл пешком, да в обход.
Небо как ангел. По зелёной травке золотые россыпи мать-и-мачехи. Весёлые зяблики по стежкам попрыгивают. Новёхонькие — глазам радость.
Зашёл Малах к полю со стороны берёзовой рощицы. И ахнул! Парень-то уж по второму разу, как деду хотелось, проходит борозды. Лицо разрумянилось, рубаха на груди распахнута. Жарко добру молодцу, работа в радость. И лошади в радость, по ходу её видно.
Привалился плечом Малах к молоденькой берёзке, прикрыл глаза, и вот она, вся его жизнь немудрящая. Сеял да жал, а зла не миновал. На казнь волокли, грабили, мордовали. Помянул дурное, но ни одной страшной картины не явилось перед глазами. Радостное шло: весны, лошадки, борозды, а жнивы-то, жнивы — золото Господнее, новый хлебушко.
Малах стал припоминать что-то упущенное им и уж такое важное, без чего жизнь вполовину. Растерялся, глаза зажмурил. И тут звонко, озорно, во всё своё молодое счастье грянул гром. Первенец вешний.
Откуда, когда налетела туча? Да какая там туча — серое, полыхающее краями облако. И услышал:
— Господи, благослови! — кричал небу внучок.
Из облачка сыпануло дождём, словно из горсти брызнули.
Малашек воздел руки к летящему на него серебру, упал на колени. Перед небом, перед миром, и трижды поклонился, целуя землю.
Слёзы всклокотали в груди старого сеятеля. Нельзя было смутить внука. Отпрянул в лес. Сделал ещё один крюк и пошёл к полю обычной дорогой, со стороны Рыженькой.
Малашек просиял, увидев деда.
— А я заканчиваю. Дал лошади передохнуть. Соха в соху прохожу... — Наклонился, поднял с земли железную шапку. — Гляди, чего выпахалось!
Шапка была круглая, а навершие шестью клиньями. Надо лбом проступал лик Спасителя.
— Давняя потеря! — Малах перекрестился.
— Костей не было.
— Ну и слава Богу. — Малах опустился на корточки, положил ладонь на пашню.
— Знать, и здесь лилась русская кровь. Мы-то думаем — поле, а оно поле битвы.
— А кто же тут бился-то?
— Один Бог знает. — Старик улыбнулся. — Утешил ты меня, Малашек. Умеючи поле вспахал. Дай и мне руки-то к делу приложить. Яичек покушай, пирог с мясцом, вкусный. Кваску попей.
— Вместе поедим, — сказал Малашек и пошёл впрягать лошадку в соху.
За неделю управился Малах и с посевом больших полей Егора и Федота, барских полей. Тут уж Малах не пахал, не сеял — за мужиками доглядывал, а у Егора обе иконы уже готовы. Святую Агафью, благословляемую верховным апостолом Петром, он исполнил, как повелось у иконописцев, угождавших Строгановым. Лик Агафьи девичий, нежный, красоты несказанной — тончайшей кистью писан. Линии платья струящиеся, а какого цвета, и не скажешь: весна! Розовое, как вздох, сине-зелёное — волны небесные, коих глаз неймёт, да сердце видит.
Икону Ильи-пророка Егор, наоборот, написал просто. Ни колесниц, ни пустыни с вороном. Обычный поясной образ. Да только цвет фона — яркое пламя. Власы пророка — золото. Во власах строгость, в самом их жаре. Взор мимо грехов — в сердце, не покаешься — тут и есть твоя погибель.
Егор принёс иконы показать отцу и сестре.
— Душа как воробей от твоего Ильи крылышками плещет, — сказал Малах сыну. — А на Агафью и поглядел бы подольше, да слёзы глаза застят. Ты уж прости, Егорушка! Нам ли, деревенщине, царские иконы ценить.
— Коли они, батюшка, по тебе, — возразил Егор, — то и царю хороши будут.
Енафа обняла брата, расплакалась:
— Вернулся к тебе твой дар. Господи! Господи!
Егор смотрел на иконы, разводил руками:
— Сам не знаю, откуда это взялось. Молиться-то на образа можно? Малашек, чего скажешь?
— Можно, — сказал Малашек и вдруг поклонился дядюшке до земли. — Напиши мне Богородицу! Я о брате моём, об Иове, молиться стану.
4
Фёдор Алексеевич пугал нежнейшей трепетною красотою. Так сосновая лучина горит, светло, радостно и уж очень кратко.
Близким людям было видно, как торопится их юный государь. Словно ангел открыл ему срок земного жития.
Имя избранницы объявили в середине мая — Агафья Семёновна Грушецкая.
Приготовляясь к свадьбе, к полной царственной семейной жизни, Фёдор Алексеевич украшал свои покои, свои сады, преображал дворцовую челядь. Вместо старцев, карлов завёл пажей. Набрали две сотни мальчиков, платье для них сам изобрёл. Узкие алые полукафтаны, розовые плащи с опушкой из соболя. По плечам, груди, на рукавах розы из жемчуга. Шапки высокие, узорчатые. Узоры шиты золотом, серебром и — опять-таки жемчугом.
При выездах на ноги царской лошади и на лошадей свиты надевали браслеты, усыпанные драгоценными каменьями.
Солдат дворцовой гвардии Фёдор Алексеевич одел в красное, коней им подобрал белых. По образцу польских гусар, гвардейцы стали крылатыми. Крылья сияли безупречной белизною, на шапках — золотые змеи.
Царь любил езду скорую. Москвичи, взирая на дивное воинство, пылающее белыми крыльями, алыми кафтанами, золотыми змеями, ахало — Архистратиг с небес!
Но Фёдор Алексеевич, советуясь с Юрием Долгоруким, с молодым Василием Голицыным, решился преобразовать и всю военную силу царства.
Провели роспись войску. Солдатских полков оказалось сорок один, солдат — 61 288. Рейтар и копейщиков — в двадцати шести полках — 30 472. В двадцати одном стрелецком полку было записано 20 048 стрельцов, казаков в четырёх полках насчитали 14 865, драгун — 13 436. Сибирские военные силы в роспись не вошли.
Для войны с турками перед боями за Чигирин в 1678 году царь сделал набор рекрутов. С двадцати пяти изб брали одного мужика. После этого призыва армия князя Василия Голицына, стоявшая в Малороссии, имела 129 300 ратников, с украинскими казаками — 180 тысяч.
И выяснилось — служилых дворян всего 16 097 человек, да военных холопов 11 830. Фёдор Алексеевич замахнулся было уничтожить дворянское ополчение. Князь Голицын укреплял его в этой полезной для царства реформе, но за дворян стеною поднялся патриарх Иоаким.
Дабы не вызвать недовольства крутыми указами, Фёдор Алексеевич перед свадьбою в 1680 году исполнил первую часть задуманного преобразования. Всю военную силу расписали на семь корпусов и командиров назвали.
Первый корпус. Боярин Пётр Васильевич Шереметев и боярин Александр Савостьянович Хитрово.
Второй корпус. Боярин князь Михаил Юрьевич Долгорукий и окольничий князь Григорий Афанасьевич Козловский.
Третий корпус. Боярин Иван Богданович Милославский, думный дворянин Венедикт Андреевич Змеев. Генералы Агей Шепелев, Матвей Кравков.
Четвёртый корпус. Боярин князь Никита Семёнович Урусов, окольничий Даниил Афанасьевич Борятинский и думный дворянин Иван Петрович Лихарёв.
Пятый корпус. Боярин князь Иван Андреевич Хованский с войсками Новгорода и Пскова.
Шестой корпус. Князь Яков Семёнович Борятинский и князь Каспулат Муцалович Черкасский с черкасами и калмыками.
Седьмой корпус. Гетман Иван Самойлович и запорожский кошевой Иван Серко. (Славный казак недолго побыл в корпусных командирах. Умер 1 августа 1680 года).
Главнокомандующий над всеми военными силами Московского царства назначался боярин князь Михаил Алегукович Черкасский, а в товарищах у него боярин Борис Петрович Шереметев и окольничий князь Фёдор Юрьевич Борятинский.
Походная церковь во имя Сергия Радонежского.
Переустройство военной силы государства — деяние воистину царское. Фёдор Алексеевич с дотошностью сам просматривал списки, выискивая негодных к службе. Старых, немодных, увечных — уволили. В конце оставили одних дворян, не дворян записали в пехоту.
Любовь к порядку у великого государя была природной, от батюшки Алексея Михайловича. Вот и у царевича тоже в раннем детстве каждая игрушка знала своё место.
Хороший дворник метёт чисто, хороший царь в царстве прибирается. Фёдор Алексеевич начал с дворца. Указал всем чинам вернуть казне долги и деньги за поручательство, а Дементию Миничу Башмакову, судье Печатного приказа, велено было составить ведомость всех дворянских долгов. За неуплату грозила немедленная конфискация животов — имений, имущества.
