Филипп Боносский - Долина в огне
— Нет, не говорил.
— Да, он мне очень поможет, — закивал головой старик. — Мне было тяжело последнее время... — Он покосился на Бенедикта. — Очень тяжело.
Бенедикт не отзывался на его слова. Старик опустил руку ему на плечо.
— Как ты думаешь, а зачем он приехал на самом деле? — испуганно зашептал вдруг отец Дар.
Бенедикт с изумлением посмотрел на него.
— Что, отец мой? — вскричал он.
Старик поднял дрожащую руку.
— Ничего, ничего, — быстро проговорил он и огляделся вокруг. — Так ты сказал, что он не вор?
— Кто? — резко спросил Бенедикт.
— Человек, которого ты прислал ко мне, — с упреком ответил отец Дар. — Тот, кто поднял меня с постели, чтобы передать твою просьбу.
Бенедикт вспыхнул.
— Утром я буду прислуживать вам за ранней обедней, — горячо сказал он, поднимая на старого священника ясные, честные глаза. Старик заморгал; он перегнал Бенедикта и пошел впереди.
— Отец Брамбо попросил меня дать ему отслужить эту обедню, — сказал священник.
Бенедикт долго глядел на спину отца Дара, потом тихо спросил:
— А отец Брамбо знает...
— О тебе? — Старик покачал головой. — Нет. Ты будешь служить раннюю обедню вместе с ним, — сказал он, оборачиваясь и лукаво улыбаясь Бенедикту.
Дойдя до лестницы, оба остановились поглядеть на Литвацкую Яму. От завода по-прежнему бежали вагонетки, груженные горящим шлаком. Пока они стояли и смотрели, небо озарилось трепещущим пламенем, гигантский огненный шар выскользнул из опрокинутой вагонетки и покатился по откосу. Вдруг он высоко подпрыгнул в воздух, рассыпался на тысячи кусков и огненными брызгами посыпался вниз. Шлаковый отвал лежал в тени, а позади него, там, где начинались пыльные дюны, темнота поблескивала, как черная шкура в отсветах пожара. Завод, не знающий ни сна, ни отдыха, содрогался вдали. Кончилась смена. Рабочие возникали из мрака и спускались по лестнице, стуча своими тяжелыми башмаками.
У подножья холма Бенедикт попрощался с отцом Даром.
— Спи спокойно, — сказал старик, сворачивая на свою улицу.
Он еще раз обернулся и помахал вслед Бенедикту,
Мальчик дошел до своего дома. В окне горел свет. На здании школы глухо пробили часы. Пахло свежевскопанной землей. Из канавы за домом несло гнилью и сыростью. В хлевах, что лепились вдоль улицы, глухо мычали коровы.
Бенедикт долго стоял у двери, вслушиваясь в окружающий его сумрак. Двор дремал под лунным сиянием, вдали трепетали отсветы горящего шлака: город притаился на холме, словно раскрытый капкан. Мальчик медленно повернул дверную ручку.
Они сидели в желтом свете керосиновой лампы. Мать вскинула на него глаза. Отец, сгорбив широкие плечи, сидел за столом в овчинной безрукавке и синей рубашке; в руке он держал бутылку самогона. Бенедикт остановился в дверях. Отец поднял голову и тяжело повернулся. Взгляды их встретились. Бенедикт вспыхнул и с минуту не отрываясь смотрел в мрачные глаза отца, потом потупился.
— Святой лодырь вернулся! — грубо, насмешливо пробасил отец. Казалось, глаза его еще глубже запали в орбиты, на побагровевшем лбу выступили капли пота. Он поднял тяжелый кулак и с силой ударил по луже, расплывшейся на столе. — Эх! — крикнул он, не спуская глаз с Бенедикта, и заговорил на ломаном английском, чтобы еще больше подчеркнуть свое презрение.
— Священник сказал — ты в тюрьме? Что это? Отвечай! Что говоришь на это?
Перед отцом на столе лежал вчерашний конверт и сложенное пополам письмо. Бумага промокла, на нее что-то разлилось. Отец мрачно, осуждающе смотрел на мальчика, качая головой, потом медленно перевел глаза на письмо, словно между Бенедиктом и этим письмом была какая-то связь.
В комнате воцарилось молчание; казалось, ему не будет конца. Но вот отец заговорил. Его косматые, широкие брови зашевелились, как гусеницы.
— Поди сюда, — приказал он своим густым басом.
Бенедикт стоял в нерешительности.
— Поди сюда! — Отец поднял руку, но тут же тяжело уронил ее. — Слышишь, я говорю: «Поди сюда»! — грозно крикнул он.
Мать сделала мальчику знак подойти. Бенедикт шагнул к столу...
Христос, пригвожденный к кресту, смотрел на него со стены страдальческими глазами. Он был из фарфора, ноги его были пробиты гвоздями, грудь и распростертые руки — в крови; на голове терновый венец. Ниже на стене висел синий календарь — реклама Первого Национального банка. Заводские платежные дни были напечатаны красными цифрами. Беспокойно тикали стенные часы.
Отец, погруженный в невеселые думы, смотрел на сына невидящими глазами.
— Где ты был весь день? — спросил он.
Бенедикт не мог на это ответить и сжал губы.
— И ты тоже как Винс! — закричал отец. Бенедикт вспыхнул: он знал, что отец считает Винса, его старшего брата, отъявленным бездельником и тунеядцем. — Где ты был весь день? — повторил отец, обрушивая на стол свой каменный кулак. Стакан, стоявший перед ним, подпрыгнул, упал набок и медленно покатился по столу. Мать с беспокойством следила за ним и, когда стакан докатился до нее, быстро схватила его и спрятала в складках юбки.
Мальчик опустил голову, губы его дергались.
Лицо отца побагровело, он беззвучно захохотал.
— Сюда приходила полиция, — крикнул он, вскинув голову; в его серых глазах блеснули слезы. — Стали стучаться. Я открываю дверь, говорю: «Зачем пришли? Я рабочий человек, я не картежник, не вор — у вас неверный адрес». Но нет, нет! Они говорят: «Нет, мистер, мы по верному адресу, у нас правильный адрес!» — «Опять Винс? — говорю я. — Что он еще наделал?» Но нет, качают головой, на этот раз не Винс, на этот раз — ты! — Отец потянулся к Бенедикту, вздернув брови, сверкая глазами. — Ты! — повторил он грозно и поднял кулак. — Говори, что ты сделал, или я тебе голову оторву! — Он тяжело рассек кулаком воздух. Мать подбежала к раковине, налила себе стакан воды и выпила ее залпом, поглядывая на них через край стакана расширенными от ужаса глазами. Ее влажные губы блестели.
— Я ничего не сделал, — сказал Бенедикт. Он смотрел на отцовские грубые рабочие ботинки. Сам он правильно говорил по-английски, а отец так и не научился. — Это была ошибка. Они меня отпустили, как только все выяснили.
— Ошибка? — повторил отец в мрачной задумчивости, опустив голову. — Что за ошибка — попасть в тюрьму?
Но голос его прозвучал неуверенно, и Бенедикт поднял на него глаза. Отец снова глядел на стол. Он положил тяжелую с растопыренными пальцами руку на письмо. Рука была такой большой, а бумажка такой маленькой! Отец легко мог скомкать ее. Но в этом письме крылась великая сила — ведь оно было от Заводской компании, из Города. Можно было изорвать эту бумагу, затоптать в грязь, но на следующий день пришла бы другая, а еще через день появился бы полицейский.
У мальчика вырвался вздох.
Отец что-то пробормотал и уставился на него. Теперь на лице его отражалась лишь тяжкая забота.
— Ты хорошо читаешь? — задумчиво спросил он.
Бенедикт кивнул.
— На, читай! — Отец, не повернув головы, схватил письмо своими огрубелыми пальцами и протянул его Бенедикту.
Бенедикт взял у него смятую бумажку и расправил ее. Это было то самое письмо, которое мать показывала ему днем.
«Уважаемый сэр, — начиналось письмо, — согласно договору от 19 сентября 1913 года, который вы заключили с Первым Национальным банком... — Бенедикт бросил взгляд на календарь, — на приобретение собственности под номером 822 авеню Вашингтона, мы ставим вас в известность, что держатели закладной на названную собственность в настоящее время желают расторгнуть это соглашение...»
— Что там пишут? — спросил отец.
Мальчик продолжал читать про себя. Оконце высоко в стене окрасилось в бледно-оранжевый цвет, — значит, снова подошли вагонетки с завода и начали сбрасывать шлак под откос. Где-то прокукарекал петух, приветствуя эту обманчивую огненную зарю. В хлеву замычала корова; ей в ответ хрипло залаяла собака.
Письмо было написано скучно и непонятно, буквы расплывались; мальчик с трудом разбирал их. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, который понимал все без слов, видел испуганное, горестное лицо матери. Воздух в кухне был пропитан алкоголем, и от этого сознание его туманилось.
Бенедикт опустил письмо и, не глядя на отца, проговорил:
— Банк хочет вернуть себе дом, купить его обратно. Вот о чем они пишут, как я понимаю.
Он подал письмо отцу.
— Я отвечу им завтра, что мы не можем продать дом, — пообещал он матери.
Отец держал письмо в руке.
— Что они еще пишут?
— Что следующий взнос следует заплатить не позднее пятнадцатого июля. А проценты — первого августа.
Отец кивнул.
— Благодарю, — проговорил он церемонно.
На минуту они замерли в молчании — трое в полутемной комнате. Потом Бенедикт зябко поежился.
