Зинаида Шишова - Великое плавание
Как я уже сказал, ветер все время дул попутный, и у команды было мало работы. Для того чтобы закрепить доброе расположение духа испанцев, адмирал перед вечерней молитвой разрешил матросам развлечься.
Они составили круг, в середине которого танцоры и певцы развлекали других своим искусством. Один из матросов с помощью булавок смастерил себе из плаща женское платье и, высоко подобрав волосы, изображал танцовщицу, но адмирал, строго нахмурившись, велел ему прекратить эту забаву, так как присутствие женщины на корабле – это такой же дурной знак, как и присутствие кошки.
Орниччо придумал еще одно развлечение. С «Ниньи» перебросили корабельный канат, и друг мой, укрепив его абордажными крючьями, взял в руки два зажженных факела и перешел по канату на «Нинью», а затем снова вернулся на «Санта-Марию».
Смелые могерские и палосские моряки, никогда не бывавшие в балагане канатоходца, затаив дыхание следили за уверенными шагами моего друга. Должен признаться, что и у меня раз дрогнуло сердце. Это было, когда ветер качнул «Нинью» и канат натянулся, щелкнув, как бич. Но уже в следующую секунду Орниччо стоял на палубе «Санта-Марии». Адмирал знаком подозвал его к себе.
Думая, что господин недоволен поступком Орниччо, я ожидал услышать резкие слова, но мессир, наклонясь к моему другу, говорил с ним приветливо и ласково.
– Прошли времена, когда человек завоевывал свое счастье в бою, – сказал адмирал. – В записках путешественников ты можешь прочесть рассказы о том, как при восточных дворах люди иной раз заслуживали расположение государей умением плясать или показывать фокусы. Кто знает, может быть, твое искусство обратит на себя внимание индийского царя?
Господин говорил это важно и громко, и испанцы слышали его так же хорошо, как и я. Двое или трое из этих людей, стоявших поодаль от адмирала, закрывшись руками, еле удерживались от смеха, и это больно ущемило мое сердце.
Мне думается, что на «Нинье» и на «Пинте» царило такое же доброе настроение, как и на флагманском судне. Правда, синьор Алонсо Пинсон сообщил нам, что на «Пинте» внезапно испортился руль и что, на его взгляд, это дело рук бывших хозяев «Пинты» – Гомеса Раскона и Кристоваля Кинтерро. Но так как руль был быстро исправлен, ни господин, ни братья Пинсоны не приняли никаких мер по отношению к этим людям.
9 августа мы доплыли до Канарских островов. На Гран-Канарии нам пришлось немного задержаться, так как «Пинта» дала небольшую течь и нуждалась в починке.
Пока судно приводилось в порядок, «Санта-Мария» дошла до Гомеры, где мы начали запасаться топливом, водой, а также прикупили немного скота – для провианта.
Жалко было смотреть, как перегоняли бедных животных по шатким доскам на корабль.
Сильные и красивые – андалузской породы – быки дрожали от ужаса, ступая на качающуюся палубу. Их водворили за перегородку, но даже спустя несколько часов они еще жалобно ревели и не принимали пищи. К вечеру животные понемногу успокоились. Из-за загородки исходил такой знакомый мне с детства теплый запах хлева, что я невольно задержался возле нее. К моему удивлению, оказалось, что я здесь был не один. Несколько испанцев стояли у яслей, прислушиваясь к хрусту пережевываемой жвачки, а у старого матроса Вальехо на лице было написано такое выражение, точно он слушает райскую музыку.
– И ты здесь? – недовольно сказал один из матросов. – Что тебе здесь нужно, лигуриец?
– Оставь его в покое, – миролюбиво сказал Вальехо. – Мальчик, видно, как и ты, из деревни, и ему любо вспомнить свой родимый дом.
И, когда через час мы разговорились, казалось, что здесь уже нет ни лигурийцев, ни кастильцев, ни каталонцев, так мирно сидели мы рядышком под загородкой, слушая истории о телятах, которые любят все жевать, и о свинье, сожравшей своих детенышей.
Хоакин Каска, из Старой Кастилии, развернул платок и с умилением показал нам горсточку родной земли, которую он постоянно носит у себя на груди. Я не знаю, что может родить эта красная каменистая земля, в которой к тому же еще поблескивает соль, но он нежно касался ее пальцами, точно это был самый тучный чернозем.
Когда боцман просвистал к вечерней молитве, мы с сожалением разошлись по своим местам.
– Смотри-ка, – сказал Хуан Роса, тот самый, что сурово обошелся со мной, – а я думал, что все лигурийцы так же высокомерны и заносчивы, как и господин наш, адмирал.
Орниччо еще раньше завоевал расположение испанцев своим веселым и услужливым характером, а теперь и я все свое свободное время проводил с ними. Чуждались и меня, и Орниччо, пожалуй, только Педро Сальседа и Педро де Торресос.
Палубных матросов из них так и не получилось, а в личных услугах их адмирал не нуждался.
По вечерам мы собирались в помещении для матросов и рассказывали друг другу разные истории из своей жизни. Синьор Марио де Кампанилла также подчас принимал участие в наших беседах, а иногда я замечал, что даже шаги адмирала замедляются, когда он проходит мимо нас.
Через несколько дней выпадала моя очередь забавлять экипаж рассказом, и я с беспокойством ожидал этой минуты, так как до сих пор моя жизнь была очень бедна происшествиями.
По поручению адмирала, синьор Марио решил записывать наиболее достоверные из историй, передаваемых моряками, но некоторые, заметив его намерение, смущенно умолкали, и тогда нужно было все умение Орниччо, чтобы принудить их продолжать свой рассказ.
Другие же, наоборот, гордились, что их приключениями интересуется ученый человек, и говорили медленно, давая секретарю возможность в точности записать их речь.
Таким образом и был записан рассказ о путешествиях одного из матросов, англичанина Артура Лэкка, или, как его здесь все называют, Таллерте Лайэса.
Смелый моряк еще восемь лет назад достиг, по его словам, берегов неизвестного материка, лежащего на запад от Ирландии. Надо думать, что сильным штормом судно англичанина было прибито к берегам Азии.
Синьор Марио, Орниччо и я с интересом выслушали рассказ англичанина, а господин наш, не довольствуясь записью секретаря, сам несколько раз расспрашивал матроса о подробностях его путешествия.
ГЛАВА II,
в которой Франческо вспоминает о Плинии Младшем, а также о некоторых событиях своей жизни
24 августа мы проходили мимо Тенерифского мыса. Как я уже говорил, до сих пор нам еще не случалось испытать дурную погоду, противный ветер или сильное волнение.
И, когда утром этого дня, выйдя на палубу, я заметил, что над морем стоит тяжелая мгла, а матросы озабоченно поглядывают на небо, я решил, что собирается буря.
Но, как старательно я ни всматривался, на небе нельзя было разглядеть ни одного облачка, а поднявшийсяраньше сильный ветер внезапно спал. Итак, у нас не было причин тревожиться, и, однако, что-то тяжелое как бы висело в воздухе.
Странное чувство охватило всю команду, люди оставили работу и без дела слонялись по палубе, только господин наш спокойно, как всегда, беседовал с капитаном корабля.
– Не море и не небо должно нас тревожить, братец, – внезапно сказал проходивший мимо Орниччо. – Посмотри-ка на берег.
В это время корабль наш огибал мыс. Я увидел величественный пик Тенериф. Но я так и не понял слов Орниччо.
Вдруг страшный удар сотряс небо и землю и бросил меня на палубу. Подняться мне было не так уж легко, потому что огромные гладкие волны без шипения и плеска подносили корабль к самым небесам, для того чтобы тотчас же свергнуть его в бездну. И, так как в воздухе не было ни малейшего ветра, это было так страшно, что я закрыл лицо руками и закричал от ужаса. Мне казалось, что какие-то чудовища двигаются где-то в глубине моря и производят это странное волнение.
Я скатился к самому борту корабля и упал бы в воду, если бы господин не подошел ко мне и не помог подняться.
– Не бойся, мальчик, – сказал он, – мы далеко от берега, и извержение не причинит нам вреда.
И только в эту минуту мне на память пришла книга, в которой описываются точно такие же явления. Это повесть римлянина Плиния Младшего, а рассказывается в ней о гибели Помпеи.
Из вершины горы в самой глубине острова вырывались клубы багрового дыма* и взлетали огромные раскаленные камни. Потом все вдруг так ослепительно засверкало, что я зажмурил глаза.
Когда я получил возможность снова взглянуть на Тенериф, по обоим склонам горы уже текло пламя. Мне стало жарко, как подле горна кузнеца, и я повернул лицо к западу.
На оставленной в Гран-Канарии «Пинте» ремонт мало продвигался вперед, пока адмирал, вернувшись на Канарию, не понудил местных плотников и конопатчиков живее приняться за дело. Если бы я не видел этого собственными глазами, я никогда не поверил бы, что господин может сам строгать доски или ладить паруса. Дело в том, что остановкой в Гран-Канарии воспользовались и для того, чтобы сменить наконец паруса на «Нинье».
На Гомеру адмирал возвратился 2 сентября с уже приведенными в порядок «Ниньей» и «Пинтой».
