Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
– Дорого же меня продала мать игуменья, – горько усмехнулась Алёна.
– Бежать тебе надобно.
Девушка загремела замком, решетка откинулась, и сверху опустилась лестница.
– Вылезти сама без допомоги сумеешь?
Алёна застонала, с трудом разогнув затекшую спину, выпрямилась.
– Дай ноги отойдут, затекли.
– Я дядьку своего привела, он под стеной монастыря ожидает. Укроет на время.
От этих слов, от участия Настеньки потеплело в душе у Алёны. Вдруг девушка заплакала. Свет свечи задрожал, заколебался.
– За что они тебя так? – сквозь всхлипы страдальчески промолвила Настенька.
Но Алёна на это только тяжело вздохнула. Опираясь на руку Насти и стену каменного мешка, она начала подниматься. Голова кружилась. Тошнота подкатывалась к горлу.
– Не можется мне, Настенька. В голове кружение, – тяжело дыша, прошептала Алёна. – Присесть бы.
– Крепись, сестрица. Не дай Бог, стрельцы явятся.
С трудом переставляя ноги, поддерживаемая послушницей, Алёна вышла из каменного сарая, служившего монастырской тюрьмой.
Тошнота вновь подкатилась к самому горлу. Алёна вскинула голову вверх и глубоко вздохнула. Стало на мгновение легче. Но звезды вдруг запылали алым светом, небо затуманилось и опрокинулось на Алёну.
Глава 5 Будный майдан
1
Лес многоголосо вторил работным будного майдана. Было их с полсотни: черных от копоти и грязи, с потрескавшимися от жары, иссохшими лицами и руками, с опаленными бородами и усами, босоногих и оборванных. Тут и крестьяне дворцовых сел, приписанные к будам, и ясачная мордва, и княгининские, и морозовские холопы, и вольные хлебопашцы, от земли ушедшие в голодную годину, – все они – поливачи и будники, вотшари и рубщики, бочкари и колесники – напрягаясь из последних сил, от зари до зари трудились, жили надеждой дотянуть до отстою, получить свои заработанные рублишки и уйти от этой добровольной каторги.
За хлопотливым поташным хозяйством досматривал Семен Захарьевич Пусторуков. Был он волосат непомерно, лицом коряв, коренаст, вельми силен да сноровист, дело будное знал хорошо, а посему, поставленный воеводой поташных государевых дел над мужиками, вел дело исправно, блюдя интерес государев и о себе не забывая.
Видя, что работные ставят новый буд, он подошел к ним.
– Плотнее ложи поленья, не то клеть прогорит скоро, и поташ нехорош выйдет.
– Не опасайся, Семен Захарьич, дело добро знаем, – отозвался один из мужиков.
– Ну, ну! – одобряюще похлопав по голой лоснящейся от пота спине одного из будников, он пошел дальше.
Везде был порядок: вот поливачи обмазывают зольным тестом поленья и посыпают золою будный костер; вон вотшари тянут сосновые и дубовые хлысты с мест рубки; бочкари и обручники мастерят бочки под поташ; дымят два готовых буда.
От ранней весны и до поздней осени шумит будный стан, гонят работные поташ, деготь, и только с первым снегом гаснут будные костры, чтобы вновь вспыхнуть по весне.
– Запалите буд и идите обедать! – крикнул Семен Захарьевич мужикам.
К будному мастеру подошла бабка Дарья. Больная да старая, с трудом опираясь на свои дрожащие распухшие ноги, она не шла по земле, а как бы кралась, выбирая места поположе да поровнее. В будном стане она варила терпкий можжевеловый квас, а по праздникам и хмельную брагу делала на всю артель.
Увидев Дарью, Семен Захарьевич вспомнил, что обещал зайти к старой, да за работой запамятовал.
– Отдохнул бы, Захарьич, – обратилась к нему женщина. – Чай, не присел еще ноня ни разу?
Семен важно погладил бороду и не спеша ответил:
– Недосуг все. Любо мне, когда дело спорится.
– Я отварчик сделала. Принести, или сам зайдешь?
– Зайду, – и, увидев, что в сруб положено березовое полено, крикнул работным: – Куда березу суешь, дело сгадить хочешь?
Мужики засуетились и, разобрав верхний ряд, выбросили негодную стволину.
– Не углядел, – оправдываясь, развел руками старшой. – Ты уж, Семен Захарьич, прости нерадивого.
– Доглядай за всем, коль на то поставлен, – строго выговорил Семен повинившемуся мужику и, обернувшись к Дарье, сказал: – Ну, пойдем к тебе, старая.
Бабка еле поспевала за широко шагавшим поташных дел мастером.
– Не угнаться за тобой, – ухватила она Семена за порточину. – Уж сам не вьюнош, а силов в тебе на десятерых достанет.
– Не сглазь. Не то на буд посажу, да и зажарю, – засмеялся Семен Захарьевич.
– Я не глазливая, милок, не страшись.
Они остановились возле полуразвалившейся землянки. Оглядев Дарьино жилище, уже в который раз Семен Захарьевич предложил:
– Может, тебе землянку новую вырыть?
– Эта стоит, и ладно. Не о том пекись, Семен, – старуха перешла на шепот: – Ты бы подальше девку-то сховал, больно приметна.
– О чем это ты, старая? – вскинул брови мастер. – Не разумны речи твои, не пойму.
– Да ты мне мороки не наводи. Весь стан, почитай, знает, что ты девку у себя прячешь да и отвар, чай, для нее носишь. Так? – проскрипела Дарья.
– Ну и что с того. Сам я не стар еще, сил много, сама токмо мне о том говорила, могу и молодицу приголубить, – нашелся с ответом Семен Захарьевич.
– Не лукавь, Семен. И досели тебе не сказалась бы, каб не Егорка Пустозвон. Прослышал, что подьячий на майдане вычитал про какую-то старицу утекшую, обличье ее там описано, вот и решил дурень, что ты у себя ее прячешь.
– Откуда знаешь?
– Егорка вечор сам мужикам сказывал.
– Ну и что с того?
– А то! Уходил он ночью в Арзамас-град, токмо утром и возвернулся. Каб беды не было. Рассказал ведь верно, паршивец.
– Ему-то что за радость с доносу того? – отмахнулся мастер.
– Радость не радость, а корысть немалая. Подьячий еще вычитал, что тому, кто укажет на девку ту, десять рублей серебром причитается.
– Ого! – почесал затылок Семен Захарьевич. – Деньги немалые. Почитай год поливачу работать надобно, а буднику и того больше, чтоб такое богатство получить.
– Вот и раскинь умом, какова корысть у Егорки.
Мастер, резко повернувшись, широко зашагал к мужикам, строившим буд.
– Захарьич! – крикнула старуха. – А отвар?
Но тот только махнул рукой и прибавил шагу.
Работа подходила к концу. Поливачи сверху насыпали вершок золы, а будники натаскивали елового сушняку для запалу.
– Егор, подь сюда, – позвал Семен Захарьевич серого от зольной муки, уже не молодого, мелкого в кости худощавого мужика.
Тот спрыгнул с буда.
– Чего тебе, Семен Захарьич? – смахивая со лба капли пота, спросил Егор.
– Ты где этой ночью промышлял?
Егорка весь сжался, настороженно замер, только глаза его испуганно бегали из стороны в сторону.
– Правду говори, все равно дознаюсь!
– Да я до зазнобы своей в Соколовку ходил, – ответил, заикаясь, Егорка. Пот струйками побежал по его лицу и тонкой жилистой шее, оставляя грязные следы.
– Врешь, рыбья кость, наговаривать на меня вздумал, – замахнулся огромным волосатым кулаком Захарьевич.
Тот упал на колени и, простирая к будному мастеру руки, завопил:
– Прости, Семен Захарьевич, отец родной! Не хотел я, бес попутал. Прости! Век холопом твоим буду.
Семен Захарьевич отшатнулся и, отирая брезгливо руки о порты, будто вымарал их в грязи, бросил в лицо Егору:
– Иуда! Закрой пасть свою смердящую. Артель судьбу твою решать будет.
Точно огнем обожгло Егорку. Он протяжно завыл, наклонился к земле, сгребая крючковатыми пальцами осыпавшуюся с буда золу, а потом, резко вскочив на ноги, швырнул ее в лицо мастеру и бросился бежать.
Семен Захарьевич закричал мужикам, чтоб догнали Егорку, но тот, мелькнув напоследок рваными портами, исчез в кустах.
– Что содеялось? Кого ловить надобно? – подбегали мужики к яростно трущему запорошенные глаза мастеру.
Принесли воды. Семен Захарьевич умылся. Оглядев собравшихся, хотел было он рассказать о доносе, но потом передумал.
– Чего собрались? Не ярманка, чай. Всем обедать! – распорядился он.
2
Отлеживалась Алёна в землянке у поташных дел мастера более месяца. Привез ее Семен Захарьевич в будный стан под утро, в телеге, чуть живую, в бреду. Огнем пылало истерзанное кнутом тело, раны кровоточили. Семен Захарьевич, как с дитем малым, возился с Алёной: отпаивал отваром из трав целебных; к ранам прикладывал шалфей пареный, печенку телячью из-под ножа; утешал словом ласковым в ночном бдении у постели, а когда начала отходить Алёна от болезни да по землянке прохаживаться, повеселел Семен Захарьевич. Детей не дал Бог в семью мастеру и, глядя на болящую, будто на дочь родную, он впервые познал отцовскую радость.
«Спрятать. Ее надо непременно спрятать, – твердил он, спеша к землянке. – Отправить бы ее к себе домой – в Мурашкино, да нельзя, найдут. А здесь… Десять рублей – цена немалая. Может сыскаться еще один иудушка. Хотя чего я сполох-то поднял? – остановился Семен Захарьевич. – Может, у нее где отец с матерью, спрячут».
