Владимир Меженков - Проклятие Ирода Великого
Аристовул побагровел от злости. Казалось, с его языка вот-вот сорвется упрек: «Не тебе, идумеянину, рассуждать о союзе между римлянами и иудеями!» Но он так и не нашелся, что сказать, дабы последнее слово осталось за ним, а по тому, как исказилось его лицо, можно было догадаться: Аристовул признал свое поражение в дипломатическом поединке, ради которого они и прибыли к Помпею. Выходя от Помпея, он подошел к Антипатру и прошипел ему в ухо: «Поостерегись, хитрый идумеянин, мне ведомы твои коварные планы сделать моего плаксивого братца царем с тем, чтобы самому управлять Иудеей. Знай же: сегодня ты сам вынес смертный приговор себе и всему своему поганому роду».
7Ближайшие события показали, что слова Аристовула не были лишь угрозой. Понадеявшись на то, что Помпей, верный союзническим обязательствам, не посмеет вступить в Иерусалим без его особого приглашения, и в то же время желая показать ему разницу между удачливым воякой и царем, он приказал запереть ворота Иерусалима и никого не впускать и не выпускать из города без его на то особого письменного разрешения. Но он не учел другого: Помпей прибыл в Иудею не как гость, а как судья, которому надлежит решить, кому из двух братьев быть царем, признанным Римом, а кого лишить этого сана. Этой оплошностью Аристовула и воспользовался Антипатр, вербуя из числа колеблющихся горожан все новых и новых сторонников Гиркана. Прежде, чем Помпей прибыл под стены Иерусалима, его жители оказались разделены на два лагеря: сторонники Аристовула требовали не впускать в город язычника, сторонники же Гиркана настаивали на том, что Помпея следует принять со всеми подобающими его званию и заслугам почестями. «Иначе может случиться война», – предостерегали они. «Пусть война! – отвечали им аристовулцы. – Лучше смерть во славу Предвечного, чем позор от осквернения себя почестями, оказываемыми нечестивцу». Сторонников Гиркана оказалось больше, чем сторонников Аристовула. Тогда Аристовул заперся со своими сторонниками в Храме, сжег мост, соединявший Храм с Акрой [37], и приготовился к сражению с Помпеем, если тот почему-либо не признает его царские полномочия.
Фортуна снова повернулась лицом к Антипатру. Он выехал навстречу Помпею и пригласил его от имени Гиркана в царский дворец, где уже все было приготовлено к встрече высокого гостя. «От имени Гиркана и Аристовула, – поправил Антипатра Помпей. – Надеюсь, они не перессорились между собой за время нашей последней встречи?» «Увы, увы, – ответил Антипатр, стараясь придать своему голосу скорбный оттенок, – твои опасения оказались небеспочвенными». И поведал Помпею о расколе, произошедшем между братьями, и о готовности сторонников Аристовула сразиться с римлянами.
Помпей был не столько удивлен, сколько раздосадован этой новостью. Аристовул решил сразиться с ним, Помпеем, который за всю свою жизнь не знал ни одного поражения? Ну что ж, придется этому напыщенному павлину преподать урок вежливости. И, вступив в Иерусалим, Помпей приказал своим солдатам заполнить овраг, разделяющий Акру и гору Мориа, и штурмом взять Храм. Аристовул, видя приготовления римлян, которым активно помогали сторонники Гиркана, решил, что произошло досадное непонимание со стороны Помпея его истинных намерений. По его расчетам, Помпей, прежде чем идти на штурм святыни, должен был бы направить к нему парламентеров, и тогда все разрешилось бы к обоюдному удовольствию: римляне поняли бы, что иудеи гордый народ, готовый ответить на силу силой, и в то же время народ редкого радушия, готовый оказать гостеприимство каждому, кто является другом их царя и, стало быть, другом всех иудеев. Царь же у них один – Аристовул, и Помпей, оказав ему царские почести, мог легко завоевать любовь иудеев. Между тем работы по заполнению оврага продолжались, в городе появились стенобитные машины, выписанные Помпеем из Тира [38], и Аристовул, не желая испытывать судьбу и дальше, поспешил к Помпею с разъяснениями, что иудеи вовсе не враги римлянам, что произошло роковое недоразумение и что он, Аристовул, готов снять это недоразумение выплатой соответствующей компенсации, которую назначит сам Помпей. Помпей, однако, даже не принял Аристовула и приказал заковать его в цепи как своего личного пленника. По окончании засыпки оврага римляне, поддержанные сторонниками Гиркана, пошли на штурм Храма.
Силы были слишком неравны, так что римлянам и сторонникам Гиркана пришлось ступать по трупам аристовулцев, которыми покрылась вся Храмовая площадь. Между тем священники, чуждые распри между братьями, продолжали совершать обычные богослужения с жертвоприношениями, воскурениями и омовениями, как если бы вокруг них не лилась потоками кровь их единоверцев, обративших оружие друг против друга. Самое страшное при этом состояло в том, что богослужение продолжалось до тех пор, пока не пал у алтаря последний из остававшихся в живых священник. По завершении бойни случилось то, что повергло в шок всех иудеев – как тех, кто выступил на стороне римлян, так и тех немногочисленных сторонников Аристовула, в ком еще теплилась жизнь или кто успел сдаться в плен: Помпей в сопровождении своей свиты дерзнул вступить в Святое Святых. Даже веротерпимый Антипатр – и тот был потрясен дерзостью полководца: в Святое Святых, где хранились ковчег завета, сделанные из чистого золота подсвечник с лампадами, жертвенные чаши и кадильная посуда, а также Храмовая казна в сумме двух тысяч талантов, имел право доступа один лишь первосвященник, да и тот лишь раз в году. Иудеи с ужасом ожидали, что римляне выйдут из Святого Святых, увешанные награбленными сокровищами Храма. Этого, к счастью, не случилось: Помпей пожелал лишь собственными глазами увидеть то, что с таким тщанием скрывалось от глаз всех смертных, не говоря уже о чужеземцах, никаких других намерений у него не было. После посещения Святого Святых он приказал отрубить головы Аристовулу и оставшимся в живых его сторонникам, дерзнувшим поднять против него оружие, наложил на Иудею и Иерусалим ежегодную дань, Гиркана назначил первосвященником, объявил Иудею республикой, не признающей над собой власть никакого царя, а сам, взяв сыновей Аристовула Александра и Антигона в качестве гарантов выполнения всех его распоряжений, вернулся в Рим, где справил свой третий триумф [39].
Римляне с восторгом встретили своего прославленного полководца. Он по праву носил прозвище Магн: никто не сделал для славы и могущества Рима больше Помпея. Свой первый триумф он справил, когда присоединил к Риму Европу. Второй триумф был назначен Помпею в ознаменование покорения им Африки. И вот сенат постановил отметить третьим триумфом победу Помпея над Азией. Благодаря своему великому полководцу Рим стал поистине мировой державой.
Третий триумф, в котором народ Рима увидел в числе многочисленных трофеев и золотой виноградник «Услада», а в толпах высокопоставленных пленных сыновей несостоявшегося царя Иудеи Аристовула, стал для Помпея, увы, последним. И причиной тому был Цезарь. Честолюбивые планы Цезаря стать единоличным правителем огромной державы не были секретом для оптиматов, прежде всего для Марка Катона. Он хорошо помнил похвальную речь Цезаря в бытность его квестором [40], которую тот произнес с ростральной трибуны над телом своей умершей тетки Юлии. «Род моей тетки восходит по матери к царям, по отцу же к бессмертным богам, – сказал он тогда. – Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари». Только глухой не понял бы из этих слов, как далеко простираются замыслы Цезаря, и только полный тупица мог продолжать считать его защитником интересов народа, на который ему, в сущности, было наплевать. Особую опасность для республики Катон увидел в том, что Цезарь, в отличие от слишком многих политиков, берущихся за решение важнейших государственных дел на пьяную голову, был абсолютным трезвенником. В узком кругу оптиматов, которые вслед за Цицероном [41]любили повторять: «Когда я вижу, как тщательно уложены волосы Цезаря и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя», – Катон неизменно возражал: «Цезарь единственный из всех нас, кто берется за государственный переворот трезвым».
После гибели Красса и смерти при родах своей дочери Юлии, жены Помпея, бывших товарищей по триумвирату уже ничто не связывало. Помпей недооценил силы народной любви к Цезарю, который во всех своих делах руководствовался принципом: «Необходимое нужно предоставлять слабейшим, а почетное – сильнейшим», – и переоценил свои силы как политика, которым он никогда не был. Когда противоречия между оптиматами и популярами достигли крайнего предела и гражданская война стала неизбежной, Помпей продолжал благодушествовать, говоря: «Стоит мне только топнуть ногой, как тотчас из-под земли появится и пешее и конное войско», – и, стремясь упрочить свое лидирующее положение в Риме, раздавал направо и налево высшие государственные должности своим приверженцам. Рубикон, однако, был уже перейдет. Цезарь появился под стенами Рима, и запаниковавшие оптиматы бросились к Помпею с упреками: «Враг у ворот города, что же ты медлишь топнуть ногой?»
