"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Джордж Маргарет
– Она лежала на животике, – срывающимся голосом сказала Поппея, неуверенно приподнявшись на кровати.
Андромах ненадолго задумался.
– Ясно. Мне уже приходилось слышать о похожих случаях. Ребенок переставал дышать по непонятным для нас причинам, но чаще всего – именно когда лежал на животе. И происходило такое только с младенцами моложе года. С детьми постарше подобного не наблюдалось. – Он положил руку мне на плечо и добавил: – Я понимаю, цезарь, это очень тяжело.
– Тяжело? – злобно огрызнулся я и еще громче повторил: – Тяжело?!
– Я совсем не умаляю тяжесть твоей потери, цезарь, – сказал Андромах, – но что мы можем сделать, чтобы хоть как-то ее облегчить? Боюсь, ничего. Мы не знаем причины смерти твоей дочери.
А я знал – моя семья проклята, боги решили ее уничтожить. И мое дитя, малышка, которая могла стать новым началом и искупить всю мерзость моего прошлого, была ими похищена, как будто они сочли ее слишком невинной и чистой для этой земли. Они забрали ее на Олимп. Там она займет свое место рядом с Гераклом и Психеей – со смертными, которых приветили бессмертные и поделились с ними амброзией. Но она никогда не займет свое место рядом со мной, никогда не сядет рядом с Поппеей.
Говорили, мое горе было столь же непомерно, как и моя радость при ее рождении. Украденное великое счастье превращается в великую скорбь. У меня не было выбора, я ничего не мог с этим сделать – беспросветная тоска накрыла меня, словно густой туман. Я на несколько дней закрылся в комнате в противоположном крыле виллы, задернул шторы, чтобы солнце не проникало внутрь, и снова и снова переживал все, что случилось, и без конца корил себя за то, что столько времени провел вдали от нее в Риме. Если бы я знал, что наши бесценные дни уже сочтены, ничто не заставило бы меня уехать от нее. Желание снова прижать ее к себе было таким острым, что руки сводило судорогами.
И даже когда много дней спустя я покинул свою комнату скорби, этот туман не рассеялся. Бронзовые лампы, луга с летними цветами, мерная капель водяных часов – все исказилось, ее уход наложил отпечаток на мой мир.
И, вернувшись в этот мир (теперь искаженный и смазанный), я вынужден был терпеть сочувственные взгляды; при моем появлении лица у всех становились скорбными, как будто улыбка означала предательство. Глупцы. Притворяться, будто ты скорбишь, в то время как на самом деле никого и ничего не потерял, – лицемерие чистой воды. А жалость я на дух не переносил. Что может быть отвратительнее, чем оказаться на месте кого-то жалкого? Только оказаться на месте жалкого императора!
Сенат вернулся в Антиум, чтобы выразить нам соболезнования. Я встретил их в темной траурной тоге – они все тоже облачились в траур. Я выслушал их, поблагодарил, после чего объявил, что Клавдия обожествлена и с этой поры будет известна как божественная Клавдия. Никто не удивился; более того, сенаторы сообщили мне о решении запечатлеть ее образ на церемониальном ложе для богов – пульвинаре – в Большом цирке.
Далее я объявил, что в Риме у нее будет свое святилище и священник; что ее забальзамируют (я даже подумать не мог о том, чтобы предать ее огню) и похоронят не в мавзолее Августа, а в тумулусе рода Юлиев, где сотню лет назад была погребена дочь Цезаря, где покоился его прах и где лежало забальзамированное тело моего прадеда Друза Германика. И по возвращении в Рим я лично прослежу за всеми оказываемыми ей почестями.
Первые неистовые приступы скорби постепенно ослабли – так после дождя меловые метки на тротуаре блекнут, но еще различимы. Теперь мое горе стало чем-то вроде одежды, с которой я не расставался; оно навсегда оставило отметину в моей душе – так раскаленным железом клеймят беглых рабов. Лето пошло на убыль, я снял траурную тогу и приготовился вернуться в Рим.
Мой город растерял свои краски, стал более шумным и злым, или, возможно, меня оставил источник жизненных сил, и поэтому я видел только неприглядные стороны. Поднявшись на Палатин, я оставил позади толпы людей и уличную жару и во дворце почувствовал себя более или менее как дома. Новые здания практически достроили, и это радовало. Я спустился по мраморным ступеням в утопленный сад и ступил на блестящий нехоженый мраморный пол, который был выполнен по нашим с Поппеей эскизам. Я заглянул в одно из соседних помещений и увидел художника за работой. Кисть выводила тонкие красные линии, которые превращались в стебли и цветы и вместе составляли обрамление белого фона для росписи. Художник работал методично и уверенно, он был всецело сосредоточен на своей задаче.
Потом он займется росписью по белому и перенесется в другой мир, где забудет о своих тяжелых сандалиях в пятнах краски. Искусство – единственное противоядие от горестей жизни, единственное утешение и спасение и для него, и для меня.
Ко мне со спины тихо подошла Поппея.
– Ты был прав, когда выбрал красный и белый, – сказала она.
И только звук ее голоса заставил художника оторваться от работы. Он оглянулся, а когда понял, кто мы, сразу отложил кисть.
– Не останавливайся, продолжай. Я случайно тебя увидел и засмотрелся, – сказал я и быстро вернулся в сад.
– А как галерея? – спросила Поппея. – Работы уже закончены?
– Не знаю, давай посмотрим.
И мы зашли в крытую галерею. Окна здесь оказались маленькими и узкими, но благодаря белой штукатурке было достаточно светло.
– И снова ты был прав, когда предложил белый, – сказала Поппея. – Росписи еще не закончены, а чтобы нанести их на потолок, потребуются помосты.
– Фрески на потолке отделают золотом, стеклом и лазуритом, – сказал я. – Может, я и не ошибся, выбирая цвета, но ты была права, когда задумала весь этот проект. Как мы его назовем?
– Проходной дом, – не задумываясь ответила Поппея. – Во многих смыслах он и для нас станет переходом.
Взявшись за руки, мы проследовали через всю галерею и вышли на территорию садов Мецената. В глаза ударил яркий солнечный свет. Обширные сады располагались на уходящих вверх по холму террасах. На одной росли фруктовые деревья, на другой между увитыми плющом беседками и каменными скамьями извивались мощеные дорожки, а на третьей, открытой небу, были разбиты клумбы правильной геометрической формы с низкорастущими цветами – ирисами, розами и пионами. Над цветами и между клумбами порхали бабочки, а в верхней части террасы высился искусно украшенный мозаикой мраморный фонтан. Он извергал воду в четыре стороны – вода заполняла круглую чашу и уже из чаши попадала в водопады, которые орошали расположенные ниже террасы. Высокие зонтичные сосны отбрасывали на фонтан пятнистые тени.
– Теперь у нас действительно есть место для уединения, – сказала Поппея. – Чтобы сюда прийти, нам больше не надо будет продираться сквозь толпы на Форуме.
Я промолчал, потому что не хотел делиться с Поппеей мрачными мыслями. Будущее больше не манило меня, оно было сумрачным, и я не знал, что меня ждет. Проходной дом… куда он нас приведет?
LXXII
Акте
Я очень опечалилась, услышав новости о смерти его маленькой дочери, но еще больше – увидев, как он раздавлен свалившимся горем. Я никогда не желала ему страданий. Всегда знала, что именно страдания принесет ему Поппея, но никогда этого не желала.
Позже, когда объявили о церемонии похорон, мне захотелось на ней присутствовать, и я вернулась в Рим. Я стояла в собравшейся возле тумулуса рода Юлиев толпе, и Нерон не мог меня заметить – я же хорошо его разглядела. Он был изможден, но речь произнес с достоинством, а потом его окружили слуги, и я снова его потеряла.
LXXIII
Нерон
Империя переживала спокойный период, и мое отсутствие никак не отразилось на положении дел в Риме. Я заменил Паулина на более договороспособного губернатора, Британия восстанавливалась и приходила в себя после недавней жесточайшей войны. В Армению снова отправили послов, но в этот раз – чтобы организовать официальное путешествие Тиридата в Рим. Вологез сдержал слово и выполнял все условия нашего соглашения. Генерал Корбулон вернулся в Сирию, там никаких столкновений не последовало.
