Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
- Бросили, а мы вылезли.
- Вылезли или выпущены?
- Знаешь своего князя лучше меня. Тот сажать не любит, но если уж посадит, так не выпускает. Или забыл князя Юрия?
- Не твоё дело, раб. Забыл сам, видать, кто перед тобой?
- А чихал я на тебя! Не забыл, что ты и боярина Кучку стрелой когда-то сразил…
Петрило метнулся к Иванице, закрыл ему ладонью рот.
- Раскричался! Кто сказал тебе это?
- А сам князь Юрий.
- Ну, - Петрило отошёл, сел возле свечки, разглаживал светлые усы. Мало что скажет Долгорукий.
- Всё о тебе знаю, - злорадно промолвил Иваница. - И что ты доверенный человек Долгорукого в Киеве, тоже ведомо мне.
- Кому служу, того и доверенный. Не болтай языком. Лекарь у Войтишича?
- Да. Воскреснет твой воевода.
- Не собирается умирать, ещё и тебя переживёт.
- Вот уж! Может, и ты переживёшь?
- Поболтай мне ещё языком, и я тебе покажу!
- Думал я: дружить с нами станешь. Обидел Долгорукий и тебя и нас. Нас в поруб, а тебя с глаз прогнал за того боярина Кучку. Ужели такой ценный человек был этот боярин?
- Замолчи, - попросил Петрило, - голова болит от твоей болтовни. Занудливый ты вельми человек, а на вид вроде бы и не таким должен быть. Расскажи лучше про Суздаль. Что там видел да как был со своим лекарем?
- Вот уж! Почему я должен тебе рассказывать! Были, да и всё. Видишь, каким я стал, а каким был.
- А скажи мне такое, - Петрило снова подошёл к Иванице. - Вот тогда вы должны были у меня обедать, а не приехали, как это вышло?
- Есть не хотелось, - засмеялся Иваница.
- Ты мне не крути, а говори правду. Куда пропали?
- Сказано же: в Суздаль. А перед тем у князя Изяслава были. Он как раз Бохмач дожигал. Горело долго. Потому что был дождь, а князь Изяслав присматривался. Глаза грел. Ну, а мы тогда двинулись дальше, прямо на Суздаль, за убийцами. Хотя вышло, что и не убийцы никакие ни Кузьма, ни Силька.
- Кто же погнал вас в Суздаль?
- Совесть.
Петрило побродил малость по гриднице, вышел на свет, присмотрелся к Иванице.
- Совесть гоняет человека по свету, когда она нечиста. Ты же да твой лекарь имеете совесть чистую, или, скажешь, не так?
- А так.
- Тогда зачем же вам понадобилось в Суздаль? Да ещё и к грозному Долгорукому.
- Не такой он и грозный. Князь добрый и славный.
- Добрый, а в поруб вас бросил.
- Куда же должен был бросать? Притащились из самого Киева: ты, княже, убийца! Радуйся и веселись.
Петриле, однако, почему-то очень хотелось вернуться снова к тому, с чего начинал.
- Так ты так и не сказал, кто же послал вас в Суздаль?
- А Войтишич, - беззаботно сказал Иваница.
- Войтишич? - даже подпрыгнул Петрило. - Смеёшься надо мной? Спрашиваю - так говори, а не хочешь, так скажи: не хочу. Болтаешь пустое.
- Вот уж! При тебе Войтишич об убийцах сказал. Игумен Анания тоже поддержал. Да и ты.
- Я молчал.
- Может, и молчал. Поддакивал молча.
- Но ведь не посылали вас никуда.
- Не посылали, так мы и сами догадались.
- Заплачу тебе хорошенько, - пообещал Петрило. - Ещё не знаешь меня. Я всё могу в Киеве. Лишь бы держался за меня.
- Вот уж! Имею Дулеба, вот и всё. А плату свою спрячь. Пригодится.
Иваница уже и не рад был, что наткнулся на Петрилу. Видно, ему зачем-то крайне нужно было выведать, кто и как спровадил их тогда в Суздаль, а получалось, - как ни верти, - сделала это Ойка. Ещё получалось, никто об этом не знал. Всё сходилось на ней, всё тогда началось, теперь должно было закончиться, по крайней мере так хотел Петрило, да и ещё, может, кто-то. Ну, так не дождутся же!
- Знаешь, - сказал Иваница, - ты ко мне не цепляйся, а то возвратится князь Изяслав, я и скажу ему, кем ты был у Долгорукого, - вот тебе и конец. А может, ты и до сих пор ещё тут доверенный человек князя Юрия? Для него и выпытываешь?
Петрило плюнул и отошёл от Иваницы.
- Не попадайся мне под руку, - посоветовал с неприкрытой угрозой, ибо кто Петриле перейдёт дорогу, то…
Замолкли оба, прислушиваясь то ли к тому, как шипят тоненькие огоньки свечей, то ли к отзвукам из воеводской ложницы, хотя за дубовой дверью умирали все звуки.
А там, разметав пуховики и мягкие собольи покрывала, с обнажённой грудью лежал на возвышении, будто настоящий князь, воевода Войтишич и проклинал свои несвоевременные хворости (ибо хворости всегда несвоевременны), свои высокие лета (ибо чем выше они, тем тяжелее), четырёх Николаев-бояр (ни один из которых не проведал его сегодня), Петрилу (о приходе которого он ещё не знал) и вообще всё на свете, ибо если подумать, так будь оно всё проклято!
Дулеб растёр воеводе грудь, размял межреберье, чтобы высвободить сердце от сжатия; Войтишичу стало легче дышать, появилась сила для проклятий, он снова почувствовал, что живёт, что будет жить долго и упрямо, как жук-древоточец; посмеивался над игуменом Ананией, который тихо сидел у белой стены (Войтишич любил белые стены и терпеть не мог ни украшений на них, ни икон), чистенький, в новёхонькой шёлковой рясе, с драгоценным крестом наперсным, сухой и ехидный даже в своём молчании.
Дулеб застал его у Войтишича, когда пришёл к больному воеводе. Сказать по правде, не ждал его там, не очень хотелось видеть ещё раз это чванливое ничтожество, из-за которого, если толком разобраться, изрядно настрадались они с Иваницей, но шёл к Войтишичу - следовательно, должен был быть готовым ко всему.
Воевода лежал среди шелков, мехов и вышитых паволок, светил могучей голой грудью, дышал тяжко, прерывисто, вокруг него суетились подхалимы и льстецы, смехуны пробовали рассмешить его, две девки хлопали по голым ногам, будто хотели смягчить боль, свалившуюся на старика, быть может, впервые за всю его долгую жизнь.
- Вон отсюда! - прогнал всех Войтишич, как только увидел Дулеба, который тихо вошёл в ложницу. - Сгиньте, будь вы все прокляты!
И зашипел от боли, застонал, перекосился весь и на короткое время словно бы впал в забытье.
Сначала Дулеб подумал: хотят его разжалобить. Долго, видимо, советовались, как позвать его к себе и какую повести речь, пока вспомнили, что он ведь лекарь и лучше всего было бы позвать его к больному. И вот сошлись эти двое, свидетелей нет, всё сказанное здесь и умрёт. А для того, чтобы лекарь был откровеннее, решили его разжалобить.
Но сразу же и отбросил своё предположение, когда внимательнее присмотрелся к Войтишичу и прислушался, как бьётся его сердце. Оно колотилось неровно, то рвалось из груди, то залегало, стискиваемое какой-то силой, замирало зловеще и угрожающе, поэтому Дулеб тотчас же принялся за своё привычное дело. В его руках возродилось давнишнее умение, пальцы стали чуткими и внимательными к каждой мышце, к каждой жилке, он забыл, что лежит здесь враг не только его, но всей земли, жестокий себялюбец, старый негодяй, забыл и о том задиристом ничтожестве, которое, прикрываясь крестом, творило свои отвратительные и чёрные дела, - он был лекарь, и этим всё сказано.
За полчаса Войтишичу полегчало, он ожил, снова принялся за свои проклятия, и лишь тогда Дулеб убедился, что с воеводой в самом деле было плохо и никто не имел намерения прикидываться немощным, никто не хотел разжалобить лекаря, и позвали его сюда прежде всего как лекаря, а не как человека, имевшего дело с расследованием убийства Игоря.
И всё-таки в ложнице царила какая-то настороженность, чувствовалась она в упорном молчании игумена и во всех этих слишком уж торопливых и оттого словно бы нарочитых проклятиях Войтишича.
- Полежи спокойно, воевода, - посоветовал ему Дулеб. - Не надо суетиться беспричинно. Да и проклятия оставь, хотя бы из-за своей болезни. Игумен скажет тебе, что грех проклинать всё сущее. Я не разбираюсь как следует в священных книгах, однако ведомо мне, что проклятия - это заклинание духа к помощи в том несчастье или зле, которое желаешь причинить кому-то. Тебе же, воевода, лучше всего нынче могут послужить спокойствие и доброжелательность, чем злые намерения.
Дулеб обращался к Войтишичу, а имел в виду Ананию. Хотел хоть краешком зацепить зловещего игумена, с которым они рано или поздно должны были столкнуться, - может, и не так мирно, как сегодня, может, ещё суждено это впереди, но уже и тут нужно было непременно вынудить игумена заговорить, сломить его упрямое и высокомерное молчание. Ясное дело, Анания знал, что Дулебу всё о нём стало ведомо после того, как нашёл он в Суздальской земле Сильку и Кузьму. Дулеб тоже знал, что игумен если не ведает обо всём подробно, то догадывается, по крайней мере, и уже записал лекаря в число своих первейших врагов.
- Грех напрасно проклинать, - повторил Дулеб и не удержался, повернулся к игумену: - Отец Анания подтвердит мои слова.
