"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Джордж Маргарет

Я натянул на голову тяжелый шерстяной плащ, который защищал меня от холодного ветра поздней осени. В качестве охраны меня сопровождали два молчаливых раба. Небо затянули облака, и вода залива стала тусклой и серой. Судя по ставням на окнах, многие виллы вдоль побережья уже закрыли на зиму. Я шел и предавался раздумьям о времени, о прошлом и будущем.

Вдалеке можно было разглядеть маленькое озеро Лукрино, отделенное от залива узкой полоской земли. Где-то там высадили на берег мать спасшие ее рыбаки.

Я представил галечный берег. Представил, как она в темноте шла к вилле через толпы узнавших о крушении зевак. А позже по этой же тропе, сквозь эту же толпу прошли Аникет и его подручные. Я замер перед закрытой виллой. Вид у нее был неухоженный – краска на ставнях облупилась, по стенам полз вьюн. Еще немного, и здесь воцарится запустение. Следует ли ее открыть? Пользоваться ею я уже никогда не смогу. Свежая краска и новая мебель ничего для меня не изменят. Значит, ее надо продать тому, у кого с этим местом ничего не связано.

Мать пришла сюда и уже не вышла. Перед запертой дверью я прочувствовал это с особой остротой. Мне было горько оттого, что все произошло именно так, как произошло, и решение было принято мной лично. Но я бы не стал, да и не смог бы ничего менять.

Недалеко от дороги я заметил небольшой, окруженный невысокой стеной холм, и, еще не сделав ни шагу, понял, что там захоронили ее прах. Подошел ближе и заглянул через стену. Ничто не говорило о том, что это за место, – только трава и полевой вьюн.

– Мама, я пришел. Да упокоится твой дух. – Я положил на ее могилу осенний цветок, который сорвал еще на вилле Пизона. – Твой сын пришел.

В ту ночь я отказался от девушек Пизона, но дом с серными ваннами, где, как предполагалось, можно было смыть с кожи любую отраву или заразу, посетил. Я сидел в клубах влажного пара и только смутно видел силуэты других гостей Пизона. Кожа моя очистилась, но как быть с отравой в моем сознании? Помог ли этот день избавиться от нее? Просидев в ванне совсем недолго, я вылез, обмотался полотенцем и прошел в комнату для одевания. И там застал Лукана. Надо было что-то ему сказать, но в тот вечер мысли путались в голове. Однако мы впервые за все время на вилле оказались наедине и могли говорить свободно. В общем, я решился.

– Лукан, стихи великолепны, но мне было неловко выслушивать твои похвалы в театре Помпея.

Лукан стянул с головы полотенце, его черные влажные волосы были похожи на короткие шипы.

– Но это правда, – сказал он. – Ты для меня – божество.

После похода к месту захоронения праха матери я испытывал потребность говорить прямо и просто.

– Мы здесь одни, не на публике выступаем, нет нужды притворяться. Мы – поэты и оба знаем, что такое поэтическая вольность, но есть границы, которые лучше не переходить.

Лукан улыбнулся. У него были красивые белые зубы.

– А я настаиваю: именно ты вдохновил меня на сочинение римских песен. Ты меня вдохновляешь – это правда. И я польщен, что ты позволил мне войти в твой литературный кружок при дворце.

Тут я рассмеялся:

– Ты лучший из всех, так что это не одолжение с моей стороны.

– Спасибо, – поблагодарил Лукан. – Могу ли я как-нибудь наедине показать тебе свои стихи? Я задумал написать поэму о гражданской войне между Цезарем и Помпеем, и твое мнение было бы очень ценно.

– С радостью. И если для исследований потребуется доступ в архив, он у тебя будет.

– О, в поэме я не описываю реальные события, а полагаюсь только на свое воображение. Это будет моя вольная интерпретация произошедшего.

– Значит, ты ухватил самую суть искусства, – похвалил я. – Таких среди нас мало.

Я возлежал на великолепной кушетке в форме раскрытой ветки папоротника, которая была укрыта мягчайшим белым покрывалом из шерсти бетикских овец. Грушевидные ножки кушетки, инкрустированные слоновой костью, внизу принимали вид медных львиных лап. На открытых окнах, словно паруса, раздувались шелковые шторы, гладкая ткань улавливала и отражала слабый блеск волн. Моя комната будто парила над морем, и мне казалось, что я завис в воздухе. Понукаемый смутным беспокойством, я встал и раздвинул шторы.

Луна, почти полная, исчертила залив серебристыми линиями. Ночь, когда мать плыла на том корабле по заливу, была безлунной. Вдали к небу вздымался черный силуэт Везувия, на противоположном берегу мерцали огни вилл и крупного города. В воздухе пахло морскими тварями и приближением зимы.

Я вернулся в постель. Тело было напряжено, спать совсем не хотелось, поэтому, увидев мать, которая с суровым лицом безмолвно стояла возле моей кровати, я ни на миг не усомнился в реальности происходящего. На ее платье не было пятен крови, и само платье было непривычно простым, даже скромным. Мать не проронила ни слова, я тоже молчал. Она не шевелилась, взгляд ее был пустым. А потом она подалась вперед и протянула мне совсем небольшой лист или даже клочок бумаги. Как только я его взял, она отступила и растворилась в стигийских тенях дальнего угла комнаты.

Я посмотрел на клочок бумаги, но в темноте не смог разобрать слов. Решил, что прочитаю утром, и слишком уж беспечно разжал пальцы, позволив записке плавно упасть на пол. Я даже услышал, как она с тихим шорохом коснулась мраморных плит.

«Утром, – подумал я, – прочитаю утром».

Когда проснулся, солнце уже подсвечивало горизонт и окрашивало небо в нежный цвет созревающего персика, а Везувий больше не был черным. Зачарованный рассветом, я вдруг вспомнил о ночном визите, вскочил с кровати и оглядел пол в поисках оброненной записки.

Естественно, никакой записки не было. Я внимательно осмотрел пол и все уголки, куда могла случайно упасть бумажка. Ее нигде не было, потому что ее не существовало. Это был сон. Мать переправилась через Стикс и навестила меня единственным доступным ей способом. Не надо было искать место захоронения ее праха, я сам призвал ее. Теперь я не обрету свободу и прощение; всегда буду жертвой преследования, только преследовать меня будут не фурии, а сама мать.

Вскоре, словно в насмешку надо мной, на пороге комнаты возник посланник:

– Письмо для императора!

И он протянул мне вполне реальный конверт с настоящей восковой печатью, но оттиск на печати я, сколько ни вглядывался, опознать не смог. Я сломал печать и легко, не напрягая зрения, прочел написанные черными чернилами строчки:

Одно письмо умаляло эффект другого. Страх и печаль сменились нетерпением и взволнованностью. Она не упомянула об Отоне. Он с ней на вилле? Это приглашение и от его имени? Что бы Поппея ни писала, я не сомневался, что по прибытии на ее виллу столкнусь с какой-нибудь неожиданностью. Она всегда, пусть неявно, играла со мной.

Посланник стоял по стойке смирно возле моего стола и ждал ответа. Я не собирался тратить время на письмо и посчитал, что устного будет достаточно.

– Передай своей госпоже, что я принимаю ее приглашение, – сказал я посланнику, мельком на него глянув. – Навещу ее, как только смогу.

Посланник поклонился и ретировался из комнаты.

Пусть гадает, когда это случится. Да, я отправлюсь к ней, но по пути нанесу визит прорицательнице в Кумах. Было бы очень неплохо хоть что-то узнать о своем будущем, да и кружной путь даст время подумать.

Вилла потихоньку оживала, я вышел в атриум.

– Прекрасно выглядишь! – широкой улыбкой встретил меня Пизон. – Как я погляжу, ночь без девиц очень освежает.