Ульрих Бехер - Охота на сурков
И Черная Шарлотта. Именно этот несчастный случайно повстречался мне на запутанных дорогах эмиграции, он также оказался в изгнании. Наверно, наверно, он не был самым скверным человеком из всех, с кем приходилось делить удары судьбы.
— Манлио родом из Тессины, — рассказывал он вполголоса, — прелестный паренек. В прошлую среду (у меня в голове словно эхом отдавалось: в прошлую среду), когда это заведение открыли по случаю начала летнего сезона, я сразу же въехала сюда и попробовала завязать дружбу с Манлио. Клянусь вам, между нами ничего нет, я гожусь ему в матери. «Ох уж эти мне бедные богачи!» — говорит он мне по секрету. Видите тот столик напротив, за которым играют в покер? Жирный господин в черном пиджаке с белыми крапинками уже давно делает мне авансы. А тот с проседью, и с лицом, как сырой бифштекс — «около него стоит Манлио, — the Eleventh Baronet of Puntigam[369], не помшо точно фамилию.
— Пунтигам — это венское пиво, — возразил я.
— Я ведь сказала, не помню точно. Одиннадцатый баронет держит при себе Манлио в качестве талисмана, приносящего счастье в картах. Манлио должен стоять столбом возле одиннадцатого. В случае большого выигрыша баронет обещал ему награду — пятьсот франков. За это время одиннадцатый фон Пунтигам выиграл кучу денег. Как вы думаете, сколько он дал Манлио? Ни единого сантима. Не нахожу слов! Но Манлио ему мстит. Видите двадцатилетнюю красотку, которая сидит с одиннадцатым? Это его дочь. По виду чрезвычайно недоступная особа. Не правда ли? Но каждый день, когда папаша играет в теннис, красотка тайком пробирается в свои апартаменты вместе с Манлио. Манлио говорит: «Ей не мешает даже, что от меня разит потом, такая уж работа». Ах, эти бедные богачи! Понимаете, почтеннейший, медленно, но верно я становлюсь марксисткой.
— Лучше не надо, — сказал я. Мне все же удалось подозвать Манлио, рука моя, вытаскивавшая кошелек из кармана брюк, коснулась кобуры «вальтера».
«Вальтера»?
Невзирая на то, что Бальц Цбраджен отпал в качестве преследователя, я все равно не преминул, переодеваясь, снять пояс с патронами и пистолетом с пикейных панталон и надеть его на фланелевые брюки. Подсознательно эта тишина и спокойствие казались мне обманчивыми.
— «Indian love-call», медленный фокстрот, — прошептал Черная Шарлотта, — не хотите ли на прощанье потанцевать со мной один разок? Вам надо успокоить нервы. С хорошим партнером кружись без разговора.
Я поднялся и сказал тихо, но очень официально:
— Прощайте, господин Шварцвальд. Желаю всего наилучшего на ступенях чужбины.
— Почему вы хотите меня уколоть, дражайший? Думаю, что в Торонто мне не придется идти на панель.
Заворачивая к гардеробу, я издалека увидел Шарлотту: под руку с жирным покеристом в черном пиджаке с белыми крапинками он ковылял к танцплощадке.
Главный почтамт в Санкт-Морице; в большом центральном зале, куда я поспешно зашел, царило оживление. Перед окошечком, где выдавали письма до востребования, стояла очередь, извивавшаяся змеей. Я принципиально избегал тех мест, где стояли очереди: казарменных и лагерных столовок и уборных, окошечек в Университете в дни, когда выдавались свидетельства, касс киношек перед вечерними сеансами, канцелярий, где люди часами толкались из-за какой-нибудь бумажонки. Избегал в годы войны и в годы мира. Всех очередей, извивавшихся змеей; эти рептилии были мне не по душе. А вот и расписание бернинских поездов — ближайший поезд в Понтрезину, мой поезд, отходил через полчаса. К ряду темных будок, предназначенных специально для международных разговоров — все будки были заняты, — прилепилось несколько кабинок для междугородных переговоров, из остальных звонили по местным телефонам. Я вошел в будку, заполненную спресованным табачным дымом, отвратительным дымом, и приоткрыл дверь. Не так давно, впервые в Энгадине, я почувствовал приближение приступа аллергии и был напуган. На ближайшие полчаса я составил себе следующее расписание: позвонить в «Акла-Сильву», получить письмо Тессегье и уехать. Никакие силы мира не заставят меня отказаться от намерения отправиться через полчаса к Ксане. Номер телефона тен Бройки я помнил наизусть. Если он подойдет сам, я спрошу его, слышал ли он, читал ли он о несчастье с Джаксой? Надо думать, эта тема заставит его хотя бы на время забыть вчерашнюю, почти символическую пощечину.
А если к телефону подойдет Бонжур или глуховатая Уоршлетта? Сильно напрягая голос, ее можно будет проинтервьюировать насчет дела, которое сейчас казалось совершенно несущественным — действительно ли тен Бройка нанял проводника Клалюну, чтобы тот повел меня по горному маршруту через Дьяволеццу?
Я бросил в автомат монету в десять раппенов, набрал номер тен Бройки и начал слушать гудки, раздававшиеся через равные промежутки времени, а потом услышал нечто, что сразу отвлекло меня от гудков.
В соседней кабинке какой-то человек вел разговор с заграницей.
Двойная деревянная стенка между ним и мной приглушала его голос; поток слов, казалось, растекался во все стороны. Однако он говорил, несомненно, как венец, на венском диалекте, с интонациями венца.
Монотонные гудки все еще звучали, я положил трубку, взял выпавшую со звоном монетку и снова бросил ее в щель автомата. Может, я неправильно набрал номер? Почему в «Акла-Сильве» никто не отвечает? Наверно, надо звонить до тех пор, пока к телефону не соизволит подойти глуховатая кухарка. Мое правое ухо по-прежнему ловило гудки, раздававшиеся через равные промежутки времени, а левое было повернуто к соседней кабине. Потом я опять положил трубку, положил бережно, поскольку вновь обратился в слух.
Я прислушивался к мужскому голосу.
Нет, он был мне не знаком; уверен, что я его никогда в жизни не слышал, знакомыми были лишь интонации, общее звучание фраз. Слова перекатывались неуклюже и испуганно, поток слов был нескончаемым. У говорившего совесть была явно нечиста, но он, вместо того чтобы держаться тише воды, ниже травы, пытался с напускной развязностью (за ней скрывался страх перед наказанием!) убедить начальника, что его упущения несущественны.
Словоизвержение прекратилось. Теперь мой сосед, похоже, кратко отвечал на вопросы. А я подслушивал. Почти прижался левым ухом к дощатой стенке; да, только таким образом мне удавалось ловить обрывки фраз, которые произносились на том тягучем венском диалекте, на каком говорит простонародье. (Слова звучали растянуто и одновременно отрывисто, и у меня вдруг мелькнула догадка, что, если швейцарский контрразведчик, великолепно владеющий немецким, французским, английским, итальянским и русским, захочет подслушать этот разговор, он вряд ли поймет, в чем дело.)
— Седни… дванаа… тречком… седни… в ноо… дванаа… коло… дванаа… зав… верняк… да, верняк… красношо… пропанул… про… дванаа… верняк… красношо… пое… въе… через мо… посередь… не трухнем… вместях… ююшка… красношо… ему подай, бари… это бы его устрой… коло дванаа… ненько… ненько… ненько…
В переводе на обычный человеческий язык это могло звучать так:
«Сегодня… двенадцать… утром… сегодня ночью… Двенадцать… около двенадцати… завтра наверняка… красно-шелковый… пропал… когда пробьет двенадцать… наверняка… красношелковый… поедем… въедем через мост… среди леса… не струсим… вместе… кровь… красношелковый… ему, как барину, подавай специально… это бы его устроило… около двенадцати… ладненько… ладненько… ладненько».
Человек вышел из кабины не оглядываясь; я бросил настороженный взгляд через приоткрытую дверь, увидел его со спины, заметил, что у него угловатые плечи и брюки-гольф.
И еще за-метил, от-метил:
На свитере у него египетский орнамент, а волосы соломенные.
За-метил, от-метил.
Берет скрывал отметину на моем лбу, я надел только что купленные темные очки (монокля не было) и мгновенно прикрыл рот светло-голубым шарфом Полы, который развернул в кармане пиджака; сделал вид, что у меня болят зубы.
Если незнакомец обернется и если дверь телефонной будки не совсем закроет меня, он все равно навряд ли меня узнает.
Нет, это не был Крайнер, «говорящий» брат Белобрысый.
Ситуация создалась в высшей степени невероятная, поразительная, но зато она перестала быть неправдоподобно странной.
Сквозь беспорядочный шум голосов в зале я уловил щебет телефонистки:
— Вена, десять минут.
Незнакомец подошел к окошечку, слегка повернулся, и я увидел его прыщавый профиль.
Это был не Крайнер, а Георг Мостни.
Немой Шорш.
Тот самый, что издал нечленораздельный крик, какой издают только немые, издал его вчера, когда я напал на него в лесу Менчаса. А я-то принял его за безобидного немого, полукретина, которому угрожает «смерть из милости», решил, что сердобольный родственник вывез беднягу из вновь созданного Великогерманского рейха.
