Гарри Табачник - Последние хозяева Кремля
И эта диалектика по-прежнему является путеводной звездой партийной политики. По-прежнему, несмотря на провозглашенную гласность, незыблемой остается идея социальной тирании, расправляющейся с неугодными по знаку своих лидеров.
Эта идея разрабатывалась на протяжении многих десятилетий. От общественного договора Руссо до коммунистического манифеста. И в результате было решено, что совершать преступления во имя коллектива можно, во имя его, как в свое время подметил русский философ Б. Вышеславцев, все позволено. Ельцин опять в этом убедился. Трудно понять, делали ли нападавшие на Ельцина это по приказу или потому, что в его лице нападали и подвергали критике программу реформ. Ведь и в 37-м некоторые из тех, кому было поручено уничтожение старых большевиков, делали это с удовольствием, мстя им за совершенные ими, нынешними жертвами, ранее преступления. Они, действуя от имени советской власти, мстили им, эту власть установившим.
Письмо также показывало, где ищут союзников одобрившие его публикацию. Слова о том, что „именно русский пролетариат совершил, по словам Ленина, три русские революции, что в авангарде битвы человечества с фашизмом шли славянские народы”, свидетельствовали о том, что ревнители памяти Сталина намерены связать русский коммунизм с русским национализмом, т. е. на свет вытаскивалась все та же родившаяся в 20-е годы теория „смены вех” и „Советская Россия” повторяла зады из сборника статей „В борьбе за Россию” Николая Устлова.
В своей вышедшей в 1920 году в Харбине книге он доказывал, что большевистский переворот был национальной русской революцией и что только большевики „способны восстановить русское самодержавие”. И хоть в ответ на комплимент „Правды” Устрялов отвечал, что сменовеховцы не являются „без пяти минут коммунистами”, из его статей следовало, что теперь их идеологией должен стать национал-большевизм, поскольку большевизм с их точки зрения — явление русское, а коммунизм привнесен извне.
Все это было очевидно. Загадкой оставалось, кто же стоит за опубликованием письма? Хотя известно было, что каждое столичное издание просматривается одним из членов Политбюро и что „Советскую Россию” курирует Лигачев, доказательством это одно еще служить не могло.
Было ясно, что зреет заговор. И как в пьесе Шекспира судьба Цезаря должна была решиться во время мартовских ид. Чем завершатся они?
Завеса приоткрылась, когда вскоре после публикации Лигачев созвал совещание редакторов газет, на которое, однако, не были приглашены те, кто был известен своими симпатиями к Горбачеву. Он высоко отозвался о письме Андреевой, охарактеризовав его, как подлинное отражение „народных дум”, и призвал следовать ему. Письмо было рекомендовано как установочное. А раз так, раз второй человек в партии делает такие заявления, у присутствовавших не оставалось сомнений в том, что его линия одержала верх, и теперь его взгляды и есть линия партии.
Сторонников генсека охватила паника. В „Известиях” главный редактор И. Лаптев созывает сотрудников:
— Настал момент решать, кто с кем. Я от своей поддержки Горбачева не отказываюсь, — говорит он. — Но мне скоро на пенсию. Если кто-то из тех, кто помоложе, примет иное решение, я это пойму.
В „Правде” главный редактор В. Афанасьев выразил недовольство тем, что „Советская Россия” обошла их и что редакция не сумела оценить значение письма, которое, как выяснилось, было получено и ею.
ТАСС шлет телекс в редакции местных газет, разрешающий им перепечатку письма Андреевой. Смышленым редакторам долго объяснять не надо было. Срабатывал привычный рефлекс. Если разрешается, значит надо печатать. Пока известно, что лишь одна газета в Тамбове не воспользовалась разрешением и не только отказалась напечатать его, но и выступила с критикой письма ленинградского химика. Повсюду царили растерянность, паника и пораженчество.
Происходившее служило подтверждением того, что, захватив инициативу на не поддержавшем Ельцина Пленуме ЦК в октябре прошлого года, развив успех в январе, когда Политбюро отвергло предложение о предоставлении более широких прав кооперативам, и устроив из снятия Ельцина показательный процесс со всенародным его покаянием, Лигачев по-прежнему наступает.
КОМУ СУШИТЬ СУХАРИ
„До 13 марта сего года я не раз задумывался, не пора ли сушить сухари. Особенно настойчиво эта здравая мысль просилась в те дни, когда публично заверялось, что годы, называемые нами годами застоя, были неплохими годами жизни”. Так начнет позже, когда обстановка прояснится, свою статью в газете „Московские новости” А. Стреляный. После опубликования письма Андреевой автор приходит к выводу, что пора заготовленный хлеб „поставить в духовку”. Опять же после боя драматург М. Шатров вспомнит о трусости тех, кто за день до того клялся в своей верности перестройке и утверждал, что избавился от страха и перестроился.
В общем, интеллигенция готовилась к посадке, в который раз доказывая, что может действовать только по команде, что сама выступить на защиту своих интересов и интересов страны не способна. Пока властители дум и инженеры человеческих душ трусили и безмолвствовали, Горбачев пребывает в Югославии, а его верный помощник А. Яковлев — в Монголии. Но не надо забывать, что Монголия была не только местом ссылки Молотова, но что отсюда двинулись сметавшие своих противников тучи Чингисхана, а Югославия была первой коммунистической страной, отколовшейся от сталинского лагеря и проявившей самостоятельность. Путешествуя по ней, Горбачев мог еще раз убедиться в справедливости замечания Тито о том, что „экономические реформы в коммунистических странах невозможны. Возможны только политические реформы с экономическими последствиями”. Положение в Москве подтверждало это.
Чего же добивался Лигачев? Сказать, что в эти мартовские дни вышли на битву две силы — одна консервативная, а другая прогрессивно-реформаторская, было бы упрощением. Обе эти группы подвижны. Как во времена древней Руси, когда удельные князья меняли свою лояльность и „отъезжали” или „переметывались” от одного великого князя к другому („претерпев, как писал князь Курбский, от него гонений”) или же решив, что новый союз сулит больше выгод, так и во времена обкомовских удельных князей полагаться на верность сподвижников, с тех пор как власть диктатора ослабела, было нельзя.
Устойчивых границ между двумя группировками не существовало. Выступавшие за реформы в экономике, к примеру, могли быть ярыми противниками какой бы то ни было либерализации режима. Сторонники изменений внутри могли по-прежнему оставаться приверженцами проведения имперской внешней политики.
Лигачеву, как и остальным в руководстве, было ясно, что брежневское правление завело страну в тупик. Поэтому он и поддерживал выдвижение в генсеки Горбачева. Через три месяца на партконференции он скажет, что выбор мог быть иным, и поведает, что своим избранием Горбачев, кроме него, обязан Громыко, Чебрикову и Соломенцеву.
Так почему же, поддержав кандидатуру Горбачева, через три года Лигачев предпринимает наступление против него? Сказанное Громыко о том, что они голосовали за человека, а не программу, раскрывает суть происходившего в Кремле и доказывает, что Горбачев никакой своей программы не выдвигал. Да этого от него никто и не ожидал. Более того, выдвини он или кто-либо другой свою программу, шансы на избрание у него были бы нулевыми. Политбюро нужен был человек, способный более решительно проводить в действие принятую программу, и наиболее подходящим для этого на фоне всех остальных представал Горбачев.
Горбачев вначале намерен был следовать методам своего ментора Андропова, пытаясь исправить положение в экономике подстегиванием и укреплением дисциплины. Суть их в свое время сформулировал Ключевский, по поводу реформ Петра I заметивший: „Он надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе... хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно”.
Советская действительность конца 80-х годов вынудила Горбачева предпринять такие, шаги, о которых он первоначально и не думал. Убедившись, что и этого недостаточно, он начинает призывать к реформам политической системы. Вот тут он и столкнулся с сопротивлением группы Лигачева, выражающей идущую от Ленина к Троцкому и от него к Сталину и Андропову тенденцию решать проблемы полицейско-диктаторскими методами. Лигачев опять хочет испробовать все тот же половинчатый метод ограниченных реформ.
Коммунистам всегда кажется, что в основном все правильно, но где-то и в какой-то момент кем-то была допущена небольшая ошибка, и отсюда все беды. Если попытаться вновь и устранить эту ошибку, а то и пострелять тех, кто допустил ее, то все пойдет как надо. Если и на этот раз выйдет не так, опять надо кое-что исправить и опять пострелять тех, кто на сей раз допустил ошибку. И так до бесконечности. Если следовать логике коммунистов, иного пути быть не может. Выступая за медленное и ограниченное лишь экономикой проведение реформ, Лигачев показывал, что он не только против исправления политической системы, но и против устранения даже наиболее проржавевших балок, подпирающих ее. Он принадлежит к тому поколению, для которого сделать это — значит признать, что какая-то часть их жизни, а может, и вся жизнь была ошибкой.
