Гарри Табачник - Последние хозяева Кремля
Режим вынужден был это признать и почел за лучшее призвать в союзники 30 миллионов, как говорит Харчев, а по некоторым подсчетам и 50 миллионов православных. „Чувствуя, что у них ускользает из-под ног почва, — писал о византийцах, потерявших империю, историк В. Лазарев, — они стремились обрести опору в наследии прошлого”.
Церкви вернули Даниловский монастырь и часть древней Киево-Печерской лавры. Но до революции в России было свыше 80 тысяч церквей и часовен, а к концу 1987 г., согласно данным, приведенным К. Харчевым, только 6794. В Москве осталось всего 52 церкви. Большой урон был нанесен Хрущевым, обещавшим скорое наступление коммунизма и потому приказавшим покончить с религией в сжатые сроки. „В 1961 — 1964 гг. из 20 тысяч существовавших церквей было закрыто 10 тысяч. Закрывали до 150 церквей в день. В период 1965—1985 гг. было закрыто 1300 храмов.”
Сейчас в СССР примерно 1000 „неспокойных точек”, где граждане требуют открытия храма и регистрации общин”.
Во многих храмах, что не были снесены, взорваны или не разрушились от недосмотра, все еще размещены склады, фабрики, а то и просто стоят они заколоченными. По-прежнему многие верующие находились в тюрьме только потому, что они веруют. Среди них отбывавший 12-летний срок дьякон В. Русак, все преступление которого состояло в том, что он написал трехтомную Историю о взаимоотношениях между Церковью и Советским государством после 1917 г. Преследования верующих и встреча с патриархом — это два лица одной и той же политики. С одной стороны, советский режим полон страха перед несломленной силой религии, в которой вполне справедливо видит соперника, а в будущем, возможно, и противника.
С другой стороны, встреча Горбачева с главой русской православной церкви, что бы там ни говорили, — признание поражения официальной идеологии и попытка привлечь на свою сторону тех, кто придерживается иных моральных принципов, попытка опереться на эти утверждаемые религией моральные принципы. Многократно преданные проклятью, объявленные устаревшими, они, эти завещанные Ветхим и Новым Заветами принципы, оказываются единственными, что может дать человеку точку опоры в современном мире. Кое-кому кажется, что они уже давно все сказали людям. Но с каждым днем становится все яснее, что понята лишь малая толика скрытого в них. Как учил Мартин Бубер, „существует первозданный выбор между правдой и неправдой, между истиной и ложью, и перед этим выбором стоят народы в своей истории”.
Улучшение отношений между советским режимом и православной церковью заставило изменить отношение к религии вообще. В Москве не могут не считаться с растущим влиянием ислама. Мусульман в СССР сорок пять миллионов, 16% всего населения страны. Хотя коренных жителей среднеазиатских республик, Азербайджана, Татарии, Башкирии и других областей принято называть мусульманами, это не совсем правильно. И здесь не без следа прошли годы советской власти. Борьба с религией, о продолжении которой напомнил, выступая в Ташкенте Горбачев, и здесь привела к закрытию мечетей, духовных школ, уменьшению числа мулл. Вычислить, сколько местных жителей сейчас исповедует мусульманство и посещает мечети, невозможно. Но это и неважно. Важно другое. Мусульманство становится для всего верующего и неверующего нерусского населения этих районов объединяющим центром, последним редутом на пути русификации, олицетворяемой советским режимом. Теперь добавим к этому тот факт, что население среднеазиатских республик в 70-е годы росло в пять раз быстрее, чем в европейской части страны.
Еще одна сторона проблемы раскрывается в ходе осуществления горбачевской кампании по борьбе с коррупцией и так называемыми нетрудовыми доходами. О том, каких масштабов достигла эта коррупция, дает представление происходившее в Узбекистане, где на все должности была установлена цена, где первый секретарь ЦК Шараф Рашидов на протяжении многих лет продавал государству несуществующий хлопок, присваивая себе миллионные суммы, где секретарь обкома имел виллу с павлинами и львами, гаремом и подземной тюрьмой.
Но на этих „нетрудовых доходах” строится благосостояние громадного большинства жителей азиатских и кавказских республик, где только возможность получать эти доходы смягчала трудности созданной советским режимом, который многие в этих республиках называют русским, экономической системы. Возможно, это было своеобразной взяткой, сознательно уплачиваемой режимом предприимчивым азиатам и кавказцам за их покорность. Теперь же власть начала с этим борьбу, что вело к разрушению установившихся связей, снятию чиновников, к которым привыкли, обращаться с которыми научились, пути дачи взяток которым изучили. Ничего кроме сопротивления на местах это вызвать не могло.
Вот тут и возникает критическая для советского руководства ситуация. С одной стороны, необходима децентрализация руководства экономикой. С другой, — это ослабляет контроль Москвы в республиках, испытывающих подъем националистических настроений, усиливает стремление к большей самостоятельности и сепаратизму.
Исследователь этого вопроса французский историк Э. Каррер д’Анкосс приходит к выводу, что сам факт существования советских мусульман доказывает, что „изменить структуру общества относительно просто (если приложить усилия), но изменить мышление бесконечно трудно. Противостояние духовной и материальной культуры мусульман советской системе вводит в эту построенную на унификации систему бесспорный элемент плюрализма”. Изменение отношений режима с религией, эти тенденции плюрализма только усилит.
Пример Прибалтики служит тому наглядным подтверждением. Еще много лет назад я видел устремлявшихся в Вильнюсский католический собор студентов местных вузов. Может, не для всех из них это было потребностью религиозной, но это было выражением нежелания подчиниться режиму, упрямым подчеркиванием „своего”.
А высящаяся в центре древнего Таллина Домская кирха не только всегда была для верующих лютеран местом богослужения, но и для всех эстонцев, верующих и многих неверующих, она служила символом эстонской культуры, сохранения своей самобытности в потоке хлынувших в республику жителей других краев. И можно утверждать, что если бы не было Домской кирхи, то и не возник бы в июне 1988 г. тот потребовавший экономической независимости республики Народный фронт, символом которого стал бело-черно-голубой флаг независимой Эстонии.
Приходится режиму пересмотреть и свое отношение к синагоге. В 1921 г. в Киеве, в том самом зале Окружного суда, где за 10 лет до того проходил процесс над Бейлисом, состоялся суд над иудаизмом. Известный в то время общественный деятель М. Розенблат выступил с такой речью: „Вы, красные судьи, ничему не научились и ничего не забыли. Черносотенные судьи пытались очернить еврейскую религию... Теперь вы, как истинные антисемиты и ненавистники евреев, повторяете те же наветы на еврейскую религию и на еврейские духовные ценности”. Судья тут же приказал арестовать неожиданного защитника, и еврейской религии был вынесен „смертный приговор”.
Этот суд и этот приговор могли бы восприниматься как курьез, если бы они не служили прологом к последующему наступлению советской власти и на еврейскую религию, и на еврейскую культуру. В разгар НЭПа видный деятель сионистского движения Д. Пасманик писал, что „духовный разгром иудаизма большевиками куда опаснее для русского еврейства, чем все погромы”. В погромах гибли единицы, духовный разгром вел к уничтожению народа как такового. Факты говорили сами за себя. Если только в Одессе при царском правительстве и во времена погромов было 103 синагоги, то, как писал журнал „Форин аффэрс”, к 1963 г. во всем Советском Союзе, где тогда насчитывалось около двух с половиной миллионов евреев, оставалось всего 60—70 синагог. Журнал констатировал: „Все вероисповедания в Советском Союзе ведут неустойчивое существование из-за враждебного отношения коммунистической идеологии к религии вообще. Однако иудаизм дискриминируется больше других”.
Не так давно по советскому телевидению показали фильм „Храм”, и впервые советские люди увидели, как уничтожались стоявшие веками храмы. А ведущая фильма обратилась к ним с такими непривычными для них словами: „Надо верить в Бога. Без этого человек мертв. Религиозная идея поддерживает в нем жизнь”. То, что эти слова было позволено произнести, свидетельствуют о том, что советский режим опять оказался в такой же опасной ситуации, как и во время Второй мировой войны. Хотя в своем закрытом докладе Харчев был в достаточной степени откровенен и признал силу религии, однако он обронил фразу, которая настораживает. „Партия, — сказал он, — заинтересована в новом типе русского священника”. Заинтересованность полностью скомпрометировавшей себя партии может служить подтверждением того, что она нуждается в союзниках, и выражением намерения создать более отвечающий современным требованиям тип священнослужителя, более тонко проводящего официальную линию. Харчев приоткрывает завесу над причиной заинтересованности, когда сетует, что о том, что сейчас „творится в приходе, ни уполномоченный (Комитета по делам религий), ни партия не знают”. Вот в этом-то и суть. Слова Харчева свидетельствуют о желании партии по-прежнему сохранить за собой если не руководство, то влияние в церковных делах.