Леонтий Раковский - Кутузов
— Нисколечко. Ведь они безоружные. Да мы и с вооруженными справляемся. Вот у нас на прошлой неделе две сестры укокошили немца-миродера.
— Как же так? — полюбопытствовал Михаил Илларионович.
— Пришел к ним в избу миродер, стал приставать к матери — давай деньги. В сундук полез, на мать тесаком замахнулся. Так Дуня и Фрося схватили топор да вот эдакие вилы и прикончили вора! Он, окаянный, успел-таки их тесаком поранить! Дуне рассек руку выше локтя, а Фросю ударил по голове. Дуня — рукодельница — плакала, боялась, что рука отымется, а младшая, Фрося, — хоть бы что. Кровь у нее с головы так и льется, а она только сжала губы, и все…
— Молодцы! — восхищенно сказал главнокомандующий. — Ишь какие у нас на Руси геройские девушки! Петр Петрович, дай-ка — вон на подоконнике лежит — медовую коврижку. Давеча мне купцы из Калуги прислали. Попотчуем-ка наших дорогих гостей!
Коновницын протянул молодицам большую, как поднос, украшенную сахарным вензелем "МК" коричневую коврижку.
Партизанки отказывались, благодарили, пятились от коврижки к порогу, но Михаил Илларионович заставил их принять угощение. Молодицам пришлось унести с собой коврижку. Они шли, гордые тем, что их попотчевал сам Михаил Ларионович.
Коновницын вызвал к главнокомандующему следующего партизанского гонца — крепкого, чернобородого крестьянина.
— От Герасима Курина, из Вохновской волости, — доложил Коновницын.
— Добро пожаловать! — приветствовал Кутузов. Он ценил Герасима Курина как одного из самых талантливых организаторов крестьянских отрядов.
— Да ты, брат, похож на Герасима Курина, — сказал Кутузов. — Такой же чернобородый…
— Герасим — мой двоюродный брат.
— Ах, вон оно что! Ну, какие вести привез?
— Стараемся, ваше сиятельство. В воскресенье опять сшибка была на большой дороге. Сто восемьдесят девять положили на месте, сам считал, сто шестьдесят два запросили пардону, из них два офицера, да разбежалось сколько-то. Захватили двадцать две телеги с амуницией и лошадьми, шесть зарядных ящиков и вот что.
Чернобородый достал из-за пазухи малиновый шелковый сверток. Он развернул сверток на столе у главнокомандующего — это было французское знамя.
— Какого полка? — нагнулся над полотнищем Михаил Илларионович.
— Сто семьдесят второго линейного пехотного, — прочел Коновницын.
— Вот за это, дружок, спасибо! — весело сказал главнокомандующий. — А кто же взял знамя?
— Я, ваше сиятельство, — смутился чернобородый.
— Молодец! Тебя как величать?
— Емельян Васильев.
— Молодец, Емельян! Петр Петрович, запиши, голубчик, его фамилию. Надо представить к награде. Славно, славно! — повторял Кутузов, разглядывая знамя. — Вон в двух местах прострелено. Бывалое, боевое… А в стычке потери у вас были?
— Человек двадцать легко ранены да семь убиты…
— Вечная им память! — перекрестился Кутузов. — Ну, удружил Герасим! Ай да Курин! Ежели бы его учить, хороший полководец вышел бы! Сколько сейчас у вас в отряде народу?
— Около пяти тысяч пеших, ваше сиятельство, да пятьсот конных.
— Слышишь, Петр Петрович! Это два полка. А пушек не прибавилось? Все те же, что тогда взяли?
— Не прибавилось, — виновато ответил Емельян.
— Ну, передай Герасиму Курину — спасибо! Это не я говорю, Отечество, Россия говорит!
Емельян Васильев, обрадованный тем, что главнокомандующий обещал отметить его за взятое знамя и что сам Кутузов передает через него благодарность всему отряду, ушел из избы, сияя от счастья.
— Сколько за последние дни взяли в плен партизаны? — спросил у Коновницына Михаил Илларионович.
Коновницын полистал ведомости, лежащие на столе, и прочел:
— С третьего по восемнадцатое сентября уничтожено более тысячи ста человек, взято в плен один генерал, двадцать три офицера и пять тысяч пятьсот солдат. И это, ваше сиятельство, без сегодняшних, — уточнил он.
Кутузов встал из-за стола, чтобы немного размяться. Он тоже был удовлетворен: войну небольших отрядов регулярной армии он превратил во всенародную.
…Вечерело. В избе главнокомандующего уже горели на столе две свечи, а Кутузов все выслушивал рассказы партизанских гонцов.
IIВечером 7 октября, когда в русском лагере пели, гуляли, веселились по случаю вчерашней тарутинской победы, к главнокомандующему примчался гонец от генерала Дорохова, стоявшего со своим небольшим летучим отрядом у села Котово. Дорохов сообщал, что на новой Калужской дороге показались значительные силы французов, и просил прислать в помощь два полка пехоты, обещая: "Я сей отряд убью непременно!"
Михаил Илларионович уже поджидал движения французов, хотя, по своему обыкновению, не говорил о нем никому. Кутузов знал, что Наполеон рано ли поздно уйдет из Москвы, поймет наконец, что нечего сидеть у моря и ждать погоды.
Поражение Мюрата у Чернишни должно было ускорить это.
Конечно, Наполеон захочет пробиться на юг, к Калуге, где собраны все запасы русской армии. Старая Калужская дорога короче, но ее не уступал Кутузов — он вернулся назад к Тарутину.
Люди, не вникавшие глубоко в положение вещей, советовали вчера Михаилу Илларионовичу гнаться за Мюратом. Фельдмаршал отказался от этого: неаполитанский король отступил бы еще, а Наполеон тем временем обошел бы Кутузова и раньше его появился бы у Боровска.
Пока еще было неясно, куда направился Наполеон: он тоже следил за каждым шагом Кутузова. Михаил Илларионович старался поступать так, чтобы не он, а французский император сделал бы первый шаг. Кутузов придерживался той же тактики, как при Бородине.
Еще вчера, после сражения, Михаил Илларионович послал на всякий случай 6-й корпус Дохтурова, казачьи и егерские полки к Боровску, подчинив ему отряды Дорохова, Фигнера и Сеславина. Вместе с Дохтуровым Кутузов отправил и генерала Ермолова: Михаил Илларионович не хотел видеть его львиного взгляда, в котором львиное соединялось с лисьим.
Он знал, что Ермолов, так же как и Беннигсен, считает Кутузова дряхлым стариком. Недаром Алексей Петрович сплетничал о Кутузове: "Он ходит уже, как на лыжах", то есть уже не подымает ног.
К Боровску по собственному желанию помчался жаждавший боевой славы английский генерал сэр Роберт Вильсон.
На месте оставался лишь Беннигсен. После дела у Чернишни Беннигсен окончательно возненавидел Кутузова. Не понимая, почему фельдмаршал не пошел вперед, Беннигсен принял все на свой счет: он жаловался всем, будто главнокомандующий нарочно оставил его вчера без поддержки, чтобы не допустить окончательного разгрома Мюрата и уменьшить заслуги Беннигсена. Беннигсен не выходил из своей избы — делал вид, будто страдает от "контузии" ноги. И следовательно, лезть к Михаилу Илларионовичу с предложениями и советами было уже некому.
Кутузов тотчас же отрядил Дорохову два полка пехоты и стал ждать дальнейших событий.
8 октября на русские аванпосты явился полковник Бертеми с письмом маршала Бертье. Князь Невшательский снова повторил слова Лористона "о принятии мер, дабы война получила ход, сообразный с установленными правилами, а страна претерпевала бы токмо одни неизбежно от войны происходящие бедствия".
Михаил Илларионович понял, что это просто разведка: Наполеону, с одной стороны, хотелось удостовериться, где находится Кутузов, а с другой — убедить русского главнокомандующего, что он еще в Москве, раз под письмом Бертье стояло: "Москва".
Кутузов был не настолько прост, чтоб не понять всего этого. Он ответил Бертье пространным письмом, в котором еще раз многозначительно сказал:
"Повторяю, однако, здесь истину, значение и силу которой Вы, князь, несомненно, оцените: трудно остановить народ, ожесточенный всем тем, что он видел; народ, который в продолжение стольких лет не знал войны на своей территории; народ, готовый жертвовать собою для Родины и который не делает различий между тем, что допустимо или недопустимо в обычных войнах".
В последние дни фельдмаршал был много занят текущими делами: он заботился о сухарях, вине и прочем. Хозяйство у Кутузова было громадное, обо всем приходилось помнить и вникать во всякую мелочь. Фельдмаршал продолжал подготавливать армию к зимней кампании и ждал, когда же станет окончательно ясным следующий шаг Наполеона.
IIIКапитан Сеславин запомнил, что сказал фельдмаршал, отправляя их из Леташевки для ведения "малой войны": "Партизан должен быть решителен, быстр и неутомим!"
Решительности у Александра Никитича не занимать стать, быстроты тоже, да иначе и не могло быть: отряд Сеславина состоял из двухсот пятидесяти казаков и эскадрона (сто тридцать человек) изюмских гусар. Народ все не только конный, но и молодой.
Фельдмаршал, отряжая партии, лично выбирал их командиров, а командирам дал право самим отбирать народ. И капитан Сеславин выбрал из изюмцев солдат помоложе. Только один вахмистр украинец Мыкола Кныш был лет сорока, но быстр и ловок. А неутомимости у тридцатидвухлетнего капитана Сеславина хватало: он уже целые сутки неустанно следил за французами, пришедшими в село Фоминское. Их было тысяч до десяти — об этом уже донес фельдмаршалу генерал Дорохов, действовавший рядом с Александром Никитичем. Это была дивизия Брусье и легкая конница Орнано, называвшаяся "легкой", а по измученности лошадей превратившаяся в "тяжелую" на подъем.
![Вера Кауи - Такая как есть [Запах женщины]](/uploads/posts/books/6935/6935.jpg)
