Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
— Сказка мудрая. — Артамон Сергеевич принахмурился. — Сон свой вспомнил. Странный сон мне нынче был. Ферязь новую примеривал, а к ферязи ожерелье. Пристегнул — тесно, горло давит. И вдруг понимаю — ослеп. Всё вижу, но все на меня как на слепого глядят.
— Бог милостив! — сказал священник.
— Сновидениями душа пророчествует, — ответил на вопросительный взгляд боярина учёный человек Подборский.
— А ты что скажешь, корабельщик?
— Я слышал от татар: если ворот шею давит — жди неприятного дела. А про слепоту татары так говорят: себя увидит слепым бедняк — от нужды освободится.
— А не бедный? — Артамон Сергеевич даже дыхание задержал.
— Важному путешественнику сон о его слепоте говорит, что надо бы назад воротиться. Не то обратного пути не будет. — Савва махнул рукой. — Татарские басни!.. У нас на Волге — Вавилон: татары, чуваши, мордва, черемисы...
За столом притихли, Савва спохватился: дурака свалял.
И вдруг дверь отворилась, в горницу вошёл государев человек. Это был стрелецкий полуголова Алексей Лужин.
— Боярин Артамон Сергеевич! Велено взять у тебя лечебник, а в нём многие статьи писаны цифирью. И взять к допросу твоего лекаря еврея Ивашку Максимова да карлу Захарку.
Захарка, обедавший с другими карлами в уголке, — вместо стола у них была скамейка, — тотчас залез в пустую бадью, а сверху закрылся печной заслонкой.
Никто не засмеялся.
— Садись обедать, полуголова! — пригласил Матвеев. — Лечебника у меня нет, все лечебники я оставил в Аптекарском приказе. Есть тетради, где записаны приёмы от всяких болезней. Авдотья Григорьевна, принеси. Пусть полуголова поглядит, за тем ли прислан.
— Мне людей надобно забрать, еврея да Захарку.
— Надо, так и заберёшь. Садись ешь.
Лужин подумал-подумал и сел за стол.
Авдотья Григорьевна принесла две тетрадки. Лужин полистал их, вернул.
— Мне велено печатный лечебник взять, а здесь рукой писано. — Поклонился Матвееву. — А стоять тебе, боярин, великий государь указал здесь, в Лаишеве.
Кровь отхлынула от лида Артамона Сергеевича.
— Вот он — тесный воротник! Слышь, корабельщик? Хорошо твои татары сны толкуют. Лучше некуда. Ты, полуголова, ешь, пей. Небось скакал как на пожар. В Москве-то какие новости?
— Всё по-старому, боярин... Разве что гетмана Дорошенко привезли. У ног великого государя свои клейноты сложил: бунчуки, булаву, барабаны.
— Добрая весть! — Артамон Сергеевич радовался нарочито громко. — Нет второго гетмана — нет двух Украин. Много трудов ради этого мною положено. Слава Богу — свершилось.
Лужин дохлебал уху, положил ложку.
— Прости меня, боярин. Служба. За хлеб-соль благодарствую.
Обед кончился. Помолились. Быстро собирали в дорогу бледного как смерть лекаря, плачущего в три ручья карлу.
У Саввы тоже сердце ёкнуло: куда теперь девать хлеб? Плыть в Верхотурье на свой страх и риск? Вот оно как — сны-то вещие толковать.
6
Грозный гость за дверь — на порог ненастье. По лету ли плакал август, по доброму ли боярину Матвееву, но окунуло белый свет в сумерки серой мороси.
В доме, где Артамон Сергеевич ждал царского указа, спешно взгромоздили печи, да от чужого тепла и уют чужой. А тут ещё ветры. По утрам скулил молоденький, будто щенку лапу отдавили. Ночью выл матёрый, и вся собачья рать Лаишева подвывала.
Савва-корабельщик места себе не находил. За хлеб ему была заплачена четверть цены. Лето на исходе, до Верхотурья плыть и плыть, а Артамону Сергеевичу до земных забот вроде бы и дела нет. Мало священника — казанского монаха приютил. Молились усерднейше.
Собравшись с духом, явился Савва пред боярские очи, спроста говорил: заплати за хлеб, отпусти с миром.
— Не бывало такого, чтоб человек, послуживший Матвееву, остался внакладе! — ответил Артамон Сергеевич, а сам слёзы сглатывал. — Увы! Время на дворе иное, только я этого сразу-то не приметил... Сам не знаю, воевода я нынче али колодник. Денег дать не могу, ибо о завтрашнем дне и подумать страшно.
— Государь! Боярин! Убытки-то мне какие! — ахнул Савва.
— Оставь для моего обихода пудов шестьдесят, остальное твоё. Продашь как-нибудь.
— Ох, боярин! Не остаться бы мне без корабля...
Артамон Сергеевич поглядел Савве в глаза:
— За твоё доброе Бог тебе воздаст. Не ропщи... Сундук я тебе дам с платьишком... Разорения ожидаю. Все мои недруги ныне перед царём ходят. Не кляни меня, корабельщик! Бог даст, отплачу тебе за службу втрое. А пока не обессудь.
Вечером того же дня Савва отплыл от Лаишева. Посветила ему заря вечерняя. Сиротская. Должно быть, ненастье до дна себя вычерпало.
Артамон Сергеевич на берегу стоял. Всегда с толпой, а тут одинёшенек.
Горько было Савве на великого человека глядеть, в беде оставил. А чем ему поможешь, вчерашнему вершителю судеб царств? Быть возле него — всё равно что в горящем доме.
Савва ушёл на корму, глядел на воду, а вода впервой за всё долгое ненастье была в позолоте.
Померещилось: человек по реке идёт. Пригляделся — человек. Ближе, ближе. Должно быть, ангел? Страхом грудь сдавило, а Пресветлый шагнул с воды на корму и сказал:
— Родил ты, Савва, язычника — горе тебе. Но родил ты и сеятеля — мир тебе. Двойной ты человек, вот и мыкаешься по свету белому. Как с тобой поступить, сам решай.
— Убей!
— Господь любит тебя. Живи.
И закричал тут Савва всем сердцем:
— А Иова-то? Иова — сын!
— Жив твой Иова. Внуком тебя одарил.
— Да где же он? Где?!
И тут понял: работник трясёт его.
— Не прикажешь ли, хозяин, к берегу пристать? Совсем уж смеркается.
— Клёвому! — распорядился Савва. — Подальше от Лаишева.
Уж такое ты, племя премудрое человеческое. Прежде, появись Царский друг на брегах Камы — вся бы Казань поклониться примчалась. А нынче даже самого ничтожного звания человек объезжает Лаишев стороной. Упаси Боже выказать — пусть оплошно — сочувствие к птице, выпавшей из золотого гнезда.
7
Сгорели леса в октябре, тёмный ноябрь высветлили снега. Затрещали по брёвнам декабрьские морозы. Забыли о Матвееве, даже о том забыли, что Верхотурье без воеводы.
Артамон Сергеевич, не ведая, куда деть себя, пристрастился слушать уроки, какие давал учитель Подборский сынишке Андрею, да ещё синичек каждое утро кормил. Из друзей вспоминал одного Спафария. Даже вроде бы и тосковал по Николаю Гавриловичу.
— Самому бы мне в Китай-то ехать! Неведомая страна. Жив ли мой друг? Будь он здесь, утешил бы нас. Помню, говаривал: «Когда планида Юпитер в Тельце — всё в людях приятно. И браки, и пиры, скорби же токмо от ног». Знать, в те поры Юпитер не покидал Тельца. И пиры бывали, и браки великие свершались нашею расторопностью. А скорби и впрямь происходили от ног, и не у нас, а у самодержца. Господи! Господи! Ныне в Тельце не Юпитер — Сатурн. Время скорбей человеческих. Спать ложимся в неведенье и пробуждаемся в том же неведенье о судьбе нашей.
Неведения не убыло, когда 22 декабря на Настасью Узоразрешительницу прикатил в Лаишев целый поезд. Пожаловали царские следователи думный дворянин Фёдор Прокопьевич Соковнин, думный дьяк Василий Семёнов, а с ним подьячие, приставы и целая рота иноземного строя.
О здравии не спрашивали. Приказная братия, едва скинув шубы, полезла по сундукам. Фёдор же Соковнин приступил к Артамону Сергеевичу с вопросом:
— Где пушки?
— Пушки?! — изумился Артамон Сергеевич. — В сарае.
— А зачем ты пушки вёз?
— Я, Фёдор Прокопьевич, на воеводство шёл. Лихого народа на Волге всегда было вдосталь.
— Пушки, ружья, пистоли великий государь указал забрать у тебя.
— Забирай!
— И указал государь забрать жену еврея Ивашки-лекаря, священника, монаха и твоих племянников.
— И кормщика с твоего корабля, — добавил дьяк Семёнов.
— Я — слуга и раб государев. Но окажите милость, сообщите, чем я прогневил великого моего повелителя? Какая вина на мне?
— Будто сам не знаешь? — усмехнулся Соковнин. — Ишь губы-то у тебя как дрожат!
— Коли дрожат, так от обиды, Фёдор Прокопьевич. Чист я перед государем, перед народом православным, перед добрыми людьми! Ты уж, Фёдор Прокопьевич, смилуйся, глядя на мои дрожащие губы.
— Милости запросил... А куда подевалась твоя милость прошлой осенью, когда морил голодом родных моих сестёр, Федосью да Евдокию?
— Про боярыню да про княгиню — не с меня спрашивай. Выше меня многие были в царстве. Верно, облегчить участь благороднейших подвижниц Федосьи Прокопьевны да Евдокии Прокопьевны я не умел. Но спрашивай ты за те жестокосердные смерти со святейшего Иоакима! Я в этом деле спица в колеснице, Фёдор Прокопьевич.
