Томас Фланаган - Год французов
Кумиски вдруг прорвало:
— А у меня, думаете, не погано на сердце! Мне страшно!
— Всем нам страшно, — сказал Мак-Карти. — Здесь сам воздух пропитан страхом.
— И ради чего эта заваруха, скажите мне, господин Мак-Карти? Пришли эти голодранцы с французами, разбередили всю страну, точно рану ножевую.
— Все сказано в воззвании, — пожал плечами Мак-Карти, — его вместе с зеленым знаменем привезли французы.
В последний раз он видел знамя на болоте, на нем ничком лежал убитый — попран цвет надежды!
После этого разговора Кумиски, Визи и фермер-скотовод Хики стали вовлекать в свои разговоры и Мак-Карти, но всякий раз чувствовалось, что винят они его, а себя считают безвинно пострадавшими. Долго их здесь не продержат. Их бросили сюда в порыве злобы — вскорости освободят. А с каким благоговейным трепетом произносили они «король», «лорд Корнуоллис», «господин Граттан», «канцлер Курран», словно обращались к бесплотным ангелам-хранителям, призывая их убедиться, каким незаслуженным лишениям их подвергают. Но порой шепотом они славили повстанцев.
— Бог мой, ну и всыпали ж вы англичанам при Каслбаре. Хоть мне и чужды ваши взгляды, но признаю: всыпали вы им по первое число.
— Нет у меня никаких взглядов, — ответил Мак-Карти.
Герахти увлеченно беседовал с узниками, расспрашивал, кого как зовут, при каких обстоятельствах был арестован.
— Ей-богу, Оуэн, они не успокоятся, пока всех ирландцев не пересажают.
Так замышлял Эдмунд Спенсер.
— Нам еще грех жаловаться, — утешил Мак-Карти. — Вот в Клонмеле тюрьма так тюрьма. И надзиратель хуже зверя. Я там месяц просидел, едва живым выбрался.
— А за что ты туда угодил? — спросил Герахти.
— Напроказил. Давно это было, еще в юности. При мне вздернули одного парнишку, едва ли старше меня. Я о нем даже песню сложил.
— Когда нас обратно в Мейо привезут, жене, наверное, разрешат свидание.
— Да, — кивнул Мак-Карти, — наверное, разрешат.
— Ох и отлуплю я ее, если урожай не собрала. Ей-богу, отлуплю.
По ходатайству друзей освободили Визи, мелкого помещика. Покидал он амбар понурый, ни следа от былого удальства, ни одной цитаты из «Прав человека». На его место посадили парня с шальными глазами. Его занесло на юг из Роскоммона. Он хвастал по тавернам злодействами, будто бы совершенными им с повстанцами. Герахти его невзлюбил.
— Не ко времени его похвальба, — усмехнулся Мак-Карти. — Подождал бы годиков пять. Тогда на всякой дороге в Коннахте пустозвонов встретишь: они-де на стороне Избранников или Объединенных ирландцев воевали.
— До восстания я и за десять-то миль от своей деревни не уходил, — признался Герахти.
Вечереет, дорога выводит к незнакомому селению, а там таверна, там виски, там люди — они ждут его песен. Чужие холмы темнеют в вечернем небе.
— Удачливый ты: и белый свет повидал, и урожай на полях тебя ждет, — сказал Мак-Карти.
— Такой удачливый, дальше некуда, — вздохнул Герахти.
Часами простаивал Мак-Карти под круглым, забранным ржавой решеткой окном. Вечером по тропинке вдоль берега Шаннон неспешно шли батраки с полей, прохладный ветерок студил пропотевшие под рубахами тела. Или проезжал все тот же господин в шляпе набекрень, весь вид его говорил: «Плевать я на вас всех хотел. У меня добрая лошадь, вычищенная шляпа и золотые часы». От узников его отделяла река, она несет свои воды в Манстер. Раздольная река, полноводная, точно море. Она пленила Эдмунда Спенсера, поэта с сердцем беспощадным и жестоким.
Часто к Мак-Карти присоединялся и Кумиски. Аккуратность он ставил превыше всего, но, как ни следил он за опрятностью своего костюма, тюремную грязь не отчистишь. Человек, по местным меркам, ученый, любое прошение составит, всем манерам обучен не хуже иного протестанта.
— Сами-то вы, господин Мак-Карти, не из Мейо. Акцент выдает.
— Из Керри я, родился недалеко от Трейли.
— Край образованных и ученых. Славная колыбель учителей.
— И поэтов, — вставил Мак-Карти.
— Ну, поэты рождаются по всей Ирландии, — возразил Кумиски. — Оливер Голдсмит. «Ну что за диво — Оберн! Деревни краше не сыскать в долине». Вы, должно быть, знаете эту поэму «Опустевшая деревня».
— Знаю, — кивнул Мак-Карти. — Я не так уж плохо знаком с ирландской поэзией.
— Много лучше меня, не спорю. — Будь он не так заносчив, он уловил бы иронию, проступавшую в словах Мак-Карти, точно коричневые веснушки на руке. — И по сей день в деревнях слагают стихи. Попадаются и просто замечательные.
За рекой поднялась черная с белым сорока и полетела низко над берегом.
— Попадаются, — повторил Мак-Карти.
— А вы не думали перевести лучшие стихи на английский язык? Чтобы и люди образованные могли с ними познакомиться.
А почему за первой не летит вторая сорока? Говорят же: «Одна сорока к беде, две — к добру». В Керри сидит при дороге мальчик подле отца и смотрит, как летят птицы. «Знаешь, сынок, поговорку эту я слышал от отца, твоего деда, а у него голова мудрая. Все эти дикие летучие твари божьи несут людям вести, предупреждают о поворотах судьбы…»
— Мой отец заговаривал по-ирландски свободно, в любую минуту, — разглагольствовал Кумиски, — конечно, он прекрасно владел и английским, но с батраками приходилось говорить по-ирландски.
— Да, естественно, — кивнул Мак-Карти.
Язык, обрученный с лопатой и полем, хитросплетенье слов, похороненное в черной земле.
Ночами, лежа рядом с крестьянами из Киллалы, он вслушивался в интонацию и ритм их речи, на них зиждется и его поэтический язык, весь мир его образов. Заговорить по-английски все равно что надеть чужое платье, узкое в плечах и спине. На английском говорят врачи, посредники, арендаторы, лавочники, судебные чиновники. Недалек тот день, когда и ему в Каслбаре они произнесут по-английски приговор. Все заботы мира улаживаются на английском языке. На английском говорит и врач, сращивающий переломы, на английском пишутся законы и книги. «Ну что за диво — Оберн! Деревни краше не сыскать в долине». Английский язык разбил нас в пух и прах. Мы живем в трясине невежества на краю света. Вдруг вспомнилась поэма О’Рахилли, горькая и ироничная. Безбрежье яркой и отточенной словесности. Поэму эту знали наизусть даже батраки. Лежа во тьме, Мак-Карти почти беззвучно, лишь для себя, повторял стихотворные строки. О’Брудэр, О’Рахилли. За их стихами ему виделись таверны, долины, большие башни на холмах Керри, быстрые танцы и топот проворных ног.
Мартин Брейди — певец с разбитой скрипкой — несчастный, убогий малый, не в своем уме. Йомены набрели на него в придорожной таверне, когда он распевал повстанческие песни, но с тем же успехом он мог петь и «Заздравную помещику Джонсу» и «Британского патриота». Ему просто не повезло. Что публика попросит, то он и споет. У него мягкий чистый тенор. Невидный телом, костлявый, длинные суетливые руки, худые беспокойные ноги. Прямые черные пряди скрывали лицо, падая на воротник до плеч. Скрипку его разбили прикладом мушкета, но он не расставался с ней: прижимая к груди, бормотал, что знает в Атлоне мастера, который ее починит. Долгими вечерами, а то и ночью при лунном свете, в котором хороводили мириады пылинок, он негромко запевал. Слушали его немногие.
— Я знаю и ваши песни, — сказал он Мак-Карти. — Хотя бы эту: «С хмельною чаркой мысль моя трезва».
— Я написал ее и по-ирландски, и по-английски. Хотелось посмотреть, как изменится звучание. Глупость все это, конечно.
Песни самого Брейди точно сюртук в заплатах: обрывок английской песни, клочок ирландской. Мак-Карти живо представил его у очага в таверне, из-под длинных косм — бегающий взгляд черных глаз. «Что вам спеть, ребята? „Прохладу“, да?» Или на кухне городской усадьбы, может, богатого крестьянского дома: «В моей скрипке спрятана любая песнь, только назовите, и я ее оттуда извлеку». А когда скрипку разбили вдребезги, удалось ли спастись полкам и батальонам нот, что таились в деревянном чреве? Есть в скрипке какое-то волшебство, какая-то своя сокровенная жизнь.
— Послушай-ка вот эту, — кивнул он Мак-Карти. — Я ее никому еще не пел. Через всю страну пронес. — Он откинул голову, закрыл глаза, сглотнул, дернув кадыком, и начал:
Про бой в Баллинамаке вы слыхали?
Там бедняки к свободе путь искали.
— Молодец, — похвалил Мак-Карти.
В слепом ужасе бегут люди по коварному болоту. Всюду их настигают смертоносные клинки кавалеристов. Крики такие, будто режут стадо свиней. Баллинамак: долина Черной свиньи.
— Мне песню сочинить что лопату торфа из болота достать. Пара пустяков.
— У вас, несомненно, дар, — польстил Мак-Карти.
— И надо ж какая незадача: в таверне Грогана меня схватили. Там каждый второй знает английский. Баржи по большому каналу переправляют. Я пел известные песни. Хотите, спою?
