Лютер Блиссет - Кью
Каждый раз, увидев ее, я понимаю, почему больше не хочу отправляться в путь, чтобы вербовать таких типов, как Манельфи. Я стою и смотрю на нее в ожидании, когда же она заметит мое присутствие.
— Лудовико! Ты пугаешь меня. Что случилось? Почему ты такой грязный?
— Прости меня, но у меня не было времени придать себе более приличный вид.
— У меня для тебя записка от Жуана.
— Жуана-Жуана.
Я моментально разворачиваюсь к клетке, а Беатрис лопается от смеха:
— Просто поразительно, как им удается подражать голосам людей.
Она вручает мне запечатанное письмо.
На первый взгляд самая настоящая белиберда: набор фраз, воспевающих прелести сельской жизни.
— Попробуй вот с этим, — Беатрис вручает мне тонкую металлическую пластинку размером со страницу с крошечными дырочками. — Это наш семейный шифр. Мы уже много лет используем его, чтобы защититься от излишне любопытных глаз. Наложи «сито» на страницу.
В пространствах, вырезанных в пластинке, видны отдельные слова, обрывки фраз, слоги, неожиданно обретающие смысл.
Новая… гончая… с римских полей… немец… охотник… из самых изощренных. Он все изучает… читает… советует. Он всегда — внутри… зверинца… никогда не показывает… лица… Помогает пастырям считать своих овец… отделять зерна от плевел. Он служит хозяину… не нося… черных одежд. Не пытайся… вернуться… в лагуну. Они ищут… живописца. Скоро будут… и другие новости.
Человек Караффы, помогающий венецианским инквизиторам. Немец. Мирянин.
Он ищет Тициана.
Коэлет.
Мы будем там.
Сделать то, что я должен.
Коэлет
Глава 39
Глухая ночь. Джудекка кажется длинным языком с домами и деревьями, вытянувшимися к небу. Лодка тихо скользит под маленьким мостиком в направлении Ка-Барбаро. Я велю лодочнику остановиться и привязать канат к свае.
Быстро расплачиваюсь — время дорого — и отталкиваю лодку подальше от берега, рискуя свалиться в воду.
Мои шаги стучат по доскам, как барабанная дробь. Вот она дверь. Стучу. Никого. Стучу сильнее.
Шум из окна, открывающегося у меня над головой. — Кто это там?
— Это я, Лудовико. Я вернулся.
Неожиданно дверь распахивается, мерцающий свет падает на ствол пистолета.
— Дуарте, это я!
Он трет сонные глаза:
— Черт возьми! Ты сумасшедший?! Что ты тут делаешь?
— Я должен поговорить с Жуаном.
Я вхожу в сад. С лестницы раздается шум.
— Кто это?
— Это Лудовико!
Ругательство на португальском.
На нем тончайшая рубашка, отороченная кружевом, волосы рассыпались по плечам.
— Почему ты вернулся? Я же тебе писал…
— Я знаю, что ты мне писал. Но время не терпит. Мы должны поговорить.
Жуан нажимает на глаза большим и указательным пальцем.
— Ах, черт возьми, ты сумасшедший. Заходи.
Он проводит меня к столу:
— Инквизиция расследует дело о соборе, проводившема твоими друзьями, анабаптистами. Имя Тициана упоминалось уже неоднократно. Заявиться сюда — глупейший поступок с твоей стороны.
Он ворошит угли в камине. Потом садится, продолжая тереть глаза, чтобы прогнать сон.
Даже то, как он смотрит на меня, ясно говорит — он ждет объяснений.
— Ты давно знаешь о немце?
Он с трудом сдерживает зевок.
— Уже несколько недель. К нему невозможно подобраться, его никто не видел.
— Когда он появился в Венеции?
— Не знаю. Месяцев шесть назад, возможно раньше.
Я ругаюсь себе под нос:
— Я бы сказал, в то время, когда начались аресты евреев.
Выражение лица Жуана моментально становится серьезным.
— Говорят, это советник инквизитора по особым делам. Он проводит все свое время за чтением книг, которые печатают в Венеции, чтобы отыскать там малейший намек на ересь.
— Забудь об этих слухах. Дела обстоят намного хуже.
— Что ты имеешь в виду?
— Тебе не кажется странным, что Рим посылает в Венецию своего человека и неожиданно начинаются аресты евреев?
Он вскакивает, как ни странно, совершенно проснувшийся, делает несколько нервных шагов, опустив глаза к полу.
— Ты считаешь, что они сговорились нас КАСТРИРОВАТЬ?
— Это очевидно. И если речь идет о немце, которого я подозреваю, это человек Караффы. Лучший.
Он проводит рукой по подбородку и громко фыркает.
— Если так оно и есть, мы должны будем разузнать это наверняка. Но уже какое-то время становится все труднее и труднее получать информацию. Словно вокруг нас образуется пустыня. И будто этого недостаточно, за нами постоянно следят. Даже «Карателло» постоянно находится под наблюдением. Мне придется приставить к их шпионам своих соглядатаев.
Он останавливается, избегая моего взгляда.
Я давлю:
— Расскажи мне все.
— Откуда-то взялся турок, мелкий мошенник, крутившийся вокруг Арсенала. Прекрасное средство — вымазать всех нас дерьмом. Он утверждает, что получал деньги у богатого еврея за то, что передавал туркам сведения о венецианском флоте.
Участившийся пульс заставляет меня стиснуть зубы.
— Нам придется что-то предпринять, Жуан. Пока еще не слишком поздно.
Его колотит дрожь. Он берет длинный теплый халат и надевает его. Золотые арабески блестят в свете пламени камина, когда он вновь погружается в свое кожаное кресло.
От сна не осталось ни малейшего следа, тон его голоса вновь стал обычным.
— Говори, что у тебя на уме.
Дневник Q
Три дня назад Пьетро Манельфи неожиданно сдался инквизитору Болоньи.
Глава 40
Парнишка прекрасно знает, что он должен сделать. Парниш ке десять лет. Как только прозвонит колокол, он должен доставить в палаццо записку с условным знаком — оттиском змеи, обвившейся вокруг лезвия меча. В записке говорится:
«Немец в Венеции. Место и время те же».
Парнишка знает, он должен настаивать, чтобы его превосходительство принял его немедленно, иначе его выпорют. Он будет всхлипывать: господин, который послал его, сказал, что это срочно, что иначе «и у меня и у тебя» будут неприятности.
Парнишка с золотистыми локонами до плеч, зубами белыми как первый снег, хитрая бестия: он настаивает, плачет, отдает то, что должен был передать, и вот его уже и след простыл.
Место — церковь Сан-Джованни за Фондако-деи-Турки.
Человек без лица пунктуален. Как и было условлено, он садится в исповедальне и ждет.
С другой стороны решетки плешивый коротышка начинает исповедоваться, рассказывая свою историю.
Он говорит о своей грешной жизни, о том, как редко посещал мессы, о том, сколько лет не был на исповеди. Но церкви ему нравятся, они навевают ощущение умиротворения, и в особенности эта. Она такая крохотная, такая удаленная от городской суеты, что ему хочется облегчить свою совесть.
Человек без лица ругается про себя. Он ждал совсем не эту педантичную шавку с тосканским акцентом.
Он молча сидит, ожидая, пока тот окончит.
Голос квакает о том, как его обладатель не смог преодолеть искушения перед азартными играми. О том, какой это тяжкий камень для души — выиграть громадные деньги, и о необходимости использовать их на благие дела.
Что-то с трудом проскальзывает под решеткой, сверкает в свете, струящемся сквозь полог, балансирует на краю и, наконец, словно совершив невероятное усилие, отскакивает ему в ладонь.
Человеку без лица не по себе.
Обладатель голоса рассыпается в благодарностях, ему действительно нужно было избавиться от этой тяжкой ноши, но, по счастью, всегда найдутся такие святые люди, расположенные тебя выслушать. Наконец голос затихает. Его последние слова напоминают о том, что рано или поздно всем нам предстоит явиться перед лицом Всевышнего.
Исповедальня пуста.
Человек без лица вскакивает на ноги. Выходит в неф — ни кого.
Он раскрывает ладонь, сжимающую монету. Надписи выгравированы на ней с обеих сторон: ему приходится поднести ее к глазам, чтобы разобрать их. Они сделаны на его языке.
«ОДИН ГОСПОДЬ, ОДНА ВЕРА, ОДНО КРЕЩЕНИЕ.
ИСТИННЫЙ ЦАРЬ НАД ВСЕМИ ЛЮДЬМИ.
СЛОВО СТАЛО ПЛОТЬЮ.
МЮНСТЕР. 1534».
Человек без лица вырывается из церкви.
Яркий свет ослепляет его. Он останавливается. От коротышки не осталось и следа.
Царство Сиона. Мюнстер. Венеция.
Между ними — океан времени, заполненный тайной.
Немец… Носящий имя мертвеца.
Призрак, доставивший сюда эту монету.
Затем все происходит слишком быстро, слишком неожиданно, под ясным небом, отражающимся в брусчатке мостовой.
