Лина ТриЭС - Третья истина
Дядя слабо защищался, ссылаясь на чьи-то слова:
— …он сильно сказал: «Дураки и подлецы профукали Россию. Остается ее только оплакивать…»
Поль нетерпеливо перебил:
— Слыхал эти песни: дураки не додумали, недоучки не справились, подлецы предали. Давайте, зальемся слезами бессилия! Нет, в любой ситуации можно затеять игру, в которой ты — фигура. Способная действовать и выигрывать! Не приговорили же тебя к этой бутыли? Ручаюсь, твой университет окажется кстати. Найду квартиру, выберешься из этой дыры. Будешь в семье.
Больше Саша ничего не слышала, уснула.
ГЛАВА 7. У НЕЕ ЕСТЬ МИССИЯ
Саша летела домой — на сегодня все дела были закончены, все готово к завтрашнему великому дню — начинаются уроки! Как давно Саша не сидела за партой!
Сначала довольно долго никто не отвечал. Потом дверь открылась, и на пороге возник неожиданный в это время Виконт с напряженным лицом. Саша тут же из-под его руки увидела причину: Семена, мечущегося на лежанке с мокрой почему-то головой. Из комнаты пахло нашатырем.
— Что с ним? — испуганно воскликнула Саша. — Заболел?
— Перепил. Александрин, жди здесь. Не входи. Это безобразие тебе ни к чему.
Он вышел минут через двадцать с двумя лепешками в руке:
— Притих. Идем, Саша. Скоротаем время на свежем воздухе, пока это убоище не проспится. Я старался привести его в порядок — сам вернулся недавно. Почти безрезультатно.
Они некоторое время молча шли по Лиговке, свернули в Кузнечный переулок, пошли по нему. Это было поистине движение «куда глаза глядят». Впрочем, глаза Виконта глядели в никуда, в пространство. Саша, наконец, решилась прервать молчание:
— Не огорчайтесь, Виконт, я так не люблю… я не могу просто, когда у вас такие глаза. Огорченные. Вы же найдете квартиру.
— Да, невесело. Хороший, человек. Добрый. И так безнадежно слаб. Найду квартиру, конечно. У тебя в глазах, зато, горит страстное желание чем-то со мной поделиться. Давай, послушаю.
Они дошли до скверика, уселись на скамейку. За ними вздымались пять глав Владимирского собора. Саша откусила кусок лепешки и с жаром приступила к долгожданному разговору:
— Виконт, это интересно, быть среди новых и хороших людей. Они новые в двух смыслах, понимаете? У них в лицах есть что-то общее, как будто всем раздали какое-то воодушевление…
— Ты это о школе? Как тебе кажется, приживешься?
— Там же все свои! Но все-таки… трудно. Есть люди, любят новое, неустроенное. Я — нет. Вот только когда в комнате перестановка… и только потому, что вы любите все переделывать. А тут… Боишься, что тебя примут не за то, что есть, или даже за то… но разные же стороны есть в человеке…
Она доела лепешку, выбросила плотную бумажку, которой ее держала, и привычным жестом потянула двумя руками его руку. Ей казалось, что на ходу в голову легче приходят нужные слова. Шла некоторое время молча, силясь привести мысли в порядок. Что-то говоришь, тут же вспоминаешь, что еще вот это хотела сказать, а уже настойчиво стучится следующая мысль… Он не торопил, задумчиво шагал рядом.
— Вы сегодня не ругайте, что я сумбурно объясняю. Я сама слышу, что безобразие получается. А вы меня понимаете?
— Понимаю, конечно.
— Я начала так легко, шумно. Меня, как будто, несло и обстоятельства помогли: суматоха, переезд, не до церемоний. Я уж думала и дальше так пойдет, но потом, стало старание проявляться, естественности поубавилось, а я не хотела, чтобы это заметили, еще больше старалась, и так по кругу… Но я же не притворяюсь, мне действительно интересно… Что же делать?
— Не улавливаю сущности твоих огорчений. Некоторая натянутость при первом знакомстве вполне нормальна. Десяти дней не прошло! Но ты не к естественности стремилась, хитренькая, а к иллюзии уже сложившейся дружбы. Что, поймал?
— Поймали, — удивилась Саша. — А вот еще парадокс! Мне с мальчиками легче, чем с девочками. У девочек какие-то более сложные переплетения.
— На головках, косички называются. — Не меняя серьезного выражения лица, подсказал он.
— Виконт! Я душу имею в виду…
— Ах, душу! Прости, пожалуйста.
— Мальчики прямее, откровеннее, шире, честнее, если хотите. Но все — настоящие, новые люди. Мы о фронте говорили, об армии. А девочки… там одна красивая такая. Вот вы говорите часто: «красота — относительное понятие». А тут — абсолютное: лицо круглое, глаза голубые, коса — золотая, кожа — белая с розовым…
— Канон, одним словом. «Кругла, красна лицом она…». Знаешь, Александрин, нетривиальная красота, если трогает, то глубже. Так чтó, про абсолютную красавицу со сложными переплетениями?
— Ой, вот у нее как раз на голове коса так коса… А душа, по-моему… кристально простая…
— Бывает, — сочувственно заметил он.
— И еще, — не отвлекаясь, спешила высказаться Саша, — неприятный момент. Надо рассказывать о себе подругам, со мной одна девочка, как один раз пошла, так все время ходит. Хочет послушать рассказы о семье, а я злостно ничего не говорю… У нее-то все хорошо: отец, хоть и был чиновник, но их бросил, а мать работает в мастерской… А у меня… Как это представить, чтобы не было так стыдно?
— Саша, — Виконт сдвинул брови, — а что ты, собственно, хочешь представлять?
— Конечно, не аристократку потомственную, дурацкую. Отмолчусь. Скажу — никого не помню. Проглотят, как вы думаете? Главное — это изжить дворянское происхождение в себе, и не выпендриваться.
— Слова, Александрин, надо подбирать органичные для себя. В твоих устах жаргон матросов и портовых рабочих дик, смешон и жалок.
Саша немного удивилась, что на незначительное отклонение от словесных норм, он отреагировал так жестко, но тут же сдалась:
— Простите, Поль, я знаю, что вы этого не терпите. Откуда-то пристало.
— Нет, я требую, чтобы ТЫ не терпела у себя этого. А заодно поняла, что за «отмолчусь» не обязательно следует: «изживу в себе».
— Виконт, я так завидую детям рабочих и крестьян ведь они несут новые прогрессивные идеи…
— Ладно, я понял тебя. — Саша почувствовала, что больше на эту тему он говорить не хочет. Притихла и не возобновляла разговор до самого Чернышева моста. Он заговорил сам:
— Ты не узнавала, может быть, при твоей школе есть нечто вроде пансиона? Жить эти дни у Семена тебе нельзя. Судя по всему, сегодняшним днем он не ограничится.
— Вообще, я могу потерпеть… А вы как же с ним… Если мне нельзя видеть, то и вам…
— Так. Рецидив ложной идеи равенства. Еще раз объяснить?
— Ну… — неохотно, очень неохотно призналась Саша, — у нас говорили, что будут жить все вместе. Коммуна. Даже учиться будут в основном те, кто живет. Но я не знаю…
— Отлично! — Виконт оживился и даже пальцами прищелкнул. — Это же здесь, рядом — я верно понял? Тебя, конечно, не будут выпускать ко мне после занятий, будешь сбегать. Выпадать в окно, я — ловить. Интересно-то до чего, Сашка!
— В бумаге есть разрешение, чтобы там жить. — Она сердито добавила: — Дядя Север… Дмитрий Антонович сказал, что раз у меня нет ни отца, ни матери, я там под какую-то категорию подпадаю… но я не знаю… Какая категория, раз я с вами!
— В конце концов, что за раздумья? Я же не в монастырь тебя отдаю навечно! Несколько дней не больше. Тебе легче будет сойтись с соучениками, появится естественность. — Поль подчеркнул слово, многозначительно повел глазами и, подражая ее интонациям, добавил: — Ведь это приятные тебе люди, «свои».
— Свои, да… И верно, чего это я без причины сквасилась?..
Квас, упомянутый в ее словах, был, очевидно, не в меру кислым, потому что лицо Виконта исказилось, будто он хлебнул именно такого.
— Простите. Я опять. Очень липучий этот жаргон…
— Саша, Казанский Собор все же давит. Не находишь? Пошли лучше к Исакию. Или устала?
— Нет, конечно, пошли.
…Он кивнул на проступившую в тумане громаду Исаакиевского Собора.
— Смотри, — это творение…
— Монферана, — немедленно откликнулась, уже давно просвещенная им по части Петроградских шедевров, Саша.
— Да. Но в нем сохранились и более ранние фрагменты здания Ринальди, оно украшено работами Брюллова, Клодта и многих других. И, хочет кто-нибудь этого или нет, помнит или нет, знает или нет — это великолепие создано всеми ними. Единственный путь уничтожить их вклад — разрушить собор.
— Это же варварство! Почему вам в голову пришло?
— Разрушить себя, уничтожить в себе предыдущие поколения, отречься от их наследия — тоже варварство, Саша.
— Виконт, — оторопевшая, она попыталась парировать неожиданный выпад: — но, вспомните «Интернационал»: «весь мир насилья мы разрушим»? И разве это не прекрасно?
— Насколько я понимаю, к разрушению ВСЕГО мира этот гимн, при всей своей дерзновенности, все-таки не призывает. Насилье — лишь один, не самый приятный его атрибут, — он вздохнул. — Парадокс в том, что, именно он оказывается нерушимым. Разрушение — тоже насилие.
