Скала альбатросов - Альберони Роза Джанетта

— Неужели тебе и в самом деле не страшно? — удивилась Марта.

— Нет, не страшно. Я уже ничего не чувствую. Так лучше.

— Это твое спокойствие страшнее слез всех служанок и моего ужаса. У меня внутри все дрожит. А ты не гордись своим равнодушием. Я думаю, страх вернется, и тебе станет так же жутко, как мне, как всем другим. Сейчас тебе кажется, будто уже больше нечего бояться в жизни. Но тебе многого следует опасаться в себе самой. Ты должна защищаться от равнодушия и снова обрести способность пугаться зла. Должна найти в себе силы опять полюбить кого-то. Тебе же всего двадцать два года. Ты не можешь сидеть перед зеркалом этаким каменным изваянием, ты бросаешь вызов самой себе, я знаю тебя, но мне не нравится цель, которую ты поставила перед собой;

— Я не хочу больше слушать тебя. Ты уверяла, что мне не следует ненавидеть Марио. Я так и сделала, я простила его. Ты говорила, что я не должна оглядываться на прошлое, никогда не должна жаловаться, а смело смотреть вперед, я так и сделала. Я не жалуюсь, как видишь. Не оплакиваю смерть Джулио, не плачу по дому, который сожгли, по тому человеку, которого убила, не лью слезы из-за этих варваров, что грабят нас, не плачу, нет! Но ты не можешь требовать, чтобы я боялась. Чего я должна бояться? Своей жизни? Какое мне теперь дело до моей жизни? Внутри во мне образовалась какая-то скорлупа, которая становится все тверже и крепче. И мне кажется, будто прошли годы, и в то же время как будто все случилось только вчера. Кто-то командует на чужом языке в моем доме, а я собираюсь обедать со своим молодым поклонником. Ты выбираешь мне подходящее платье, и я рада. Более того, испытываю странное чувство облегчения, свободы именно теперь, когда мне совсем не страшно, когда я ничего не боюсь. Мне нечего больше терять, поэтому я свободна. Мое сердце зачерствело, и я собираюсь воспользоваться…

— Ты лжешь! Ты притворяешься!

— Нет, поверь мне, не лгу и не притворяюсь. Я ничего больше не чувствую, и это замечательно. — Марта посмотрела на нее с недоверием. — Не веришь мне, знаю. И все же это так. Так лучше. Спокойно встречу Серпьери, попрошу помочь. Я даже готова стать его любовницей, лишь бы он выручил меня. Он должен найти посредника для продажи оружия.

— Деньги! Деньги! Ты походишь на этих подлых захватчиков. А доброта? Тебе не нужна доброта?

— Нет, мне больше не нужна доброта. Ни в чем из того, чему вы обучили меня, я больше не нуждаюсь. Будь доброй, вежливой, искренней, великодушной, терпимой, преданной, нежной… Чего стоит сегодня все это? Ничего! Лучше бы вы научили меня лгать, хитрить, лукавить, предугадывать, обманывать, предвидеть и предупреждать зло, смерть. Сейчас мне гораздо больше помогли бы эти качества, которые вы называете пороками. Жизнь была бы намного лучше, будь они у меня. А мне именно теперь приходится срочно приобретать их. И все равно я обрету их, хоть ты и осуждаешь меня.

— И все же ради тех добродетелей, которым мы научили тебя, есть смысл жить и бороться.

— В другие времена ты была бы права. Не будь революции. Но она свершилась, и теперь в цене другие достоинства. Серпьери тоже не прав, уверяя, будто люди сегодня сражаются за новые идеалы. Он ошибается, но я поостерегусь говорить ему о заблуждении. Совсем недавно я забавлялась, споря с ним, — тогда был Джулио. А сегодня уже не могу позволить себе подобную роскошь. Оставлю ему его иллюзии. Мужчины сражаются, воюют, стараются завладеть богатством, которое аристократы накопили за столетия, бьются за коллекцию, собранную Джулио, за поля, обработанные плугом, за цветущие луга, за реки, полные рыбы, за прекрасные здания, строившиеся все эти годы, за комфорт, который доставляют эти лома, за возможность дарить своим женщинам кареты, наряды и драгоценности. За хорошую еду. За богатство они сражаются. А не за братство, равенство, справедливость и не ради славы. Это Наполеону нужна слава. А французы, его солдаты, сражаются за обогащение. Я тоже буду биться за богатство — за то, которым мы владели и которое у нас отняли. Милая, я не хочу возвращаться назад. И ты не должна забывать это, когда мысленно осуждаешь меня.

— Я не осуждаю тебя. Я люблю тебя и не хочу, чтобы ты погубила себя.

— Какое платье выбрала?

— Вот это, голубое, мне кажется, подойдет.

— Прекрасно. Помоги надеть. Оно еще впору.

— Да, ты ведь похудела на несколько килограммов.

— Тем лучше.

В дверь постучали. Вошел Джованни.

— Синьора графиня, граф Серпьери в гостиной, ждет вас.

— Спасибо. Обед готов?

— Да, когда графине будет угодно…

— Подожди немного, Джованни. Сначала мне надо кое о чем поговорить с графом.

— Он заметно расстроен. Прежде чем подняться сюда, задал несколько вопросов французскому офицеру. Но тот, насколько я понял, ответил, что выполняет приказ, полученный от Бертье.

Арианна легкой поступью вошла в гостиную. Серпьери не заметил ее. Он смотрел в окно, на лужайку перед домом, где хозяйничали французские солдаты. Лицо его было печальным, он теребил ус.

— Томмазо! — негромко окликнула его Арианна.

— Ох! Арианна! Простите меня, я не слышал, как вы вошли, — сказал он, подходя к ней и с поклоном целуя руку.

— Как ваши дела здесь, в Милане?

— Вы сами видите, Арианна. Я в ужасе от всего, что творят в вашем доме. Я не могу примириться с мыслью, что чьи-то грубые руки с пренебрежением обращаются с шедеврами, принадлежавшими Джулио.

— С пренебрежением? Мне кажется, напротив, они с большим вниманием относятся к ним. Старательно выбирают самое лучшее. Знают толк в искусстве.

— Знает толк один Бертье, главный зачинщик грабежей. Но я поговорю с Наполеоном.

Серпьери не опустился в кресло, а в волнении ходил по комнате. Арианна с сочувствием смотрела на него. Он тоже многому научился на войне. Его идеалы были окончательно растоптаны сапогами солдат, выносивших последнюю картину из гостиной.

— Садитесь, Серпьери. Не переживайте. Все проходит — минует и это.

— Но вспомните, как Джулио любил свою коллекцию.

— Джулио больше нет. И может быть, так лучше для него.

Дверь распахнулась. Ввалились двое солдат, громыхая сапогами.

— Солдаты! — вскричал Серпьери. — Разве можно так бесцеремонно входить?

— Просим прощения, капитан, — произнес один из них, отдавая честь. Другой тоже неохотно вытянулся. — Но мы спешим.

— Куда спешите? — спросил Серпьери, направляясь к ним. — Разве недостаточно того, что уже вынесли из этого дома?

— Нам приказано забрать все. Тут остались еще две картины, и мы пришли за ними.

— Ни в коем случае! — закричал Серпьери. — Это портреты хозяев дома, их нельзя трогать! Мы — носители новых идей, а не варвары.

— Мне очень жаль, капитан, — ответил солдат, нисколько не тронутый его словами, — мы выполняем приказ. Заберем и эти две картины.

— Я обращусь к Наполеону!

— Обращайтесь к кому угодно! Только предупреждаю, капитан, у генерала есть дела поважнее. Ему не до картин и кусков мрамора. В Милане все решает Бертье. А теперь, с вашего позволения…

Серпьери преградил ему дорогу.

— Я тоже офицер французской армии и приказываю вам покинуть комнату.

— Оставьте, капитан! — решительно потребовала Арианна. — Солдаты должны выполнять приказ. Забирайте. Прошу вас только осторожней обращаться с этой картиной. Это портрет моего мужа, которого больше нет в живых. Его убили люди, действовавшие от имени революции.

Солдаты растерянно посмотрели на нее, потом подошли к стене и сняли картины. Серпьери, кипя гневом, ухватился та портьеру и уставился в окно. Он еле сдерживал себя. Когда солдаты вышли, граф повернулся к Арианне:

— Простите меня, дорогая. Простите та все идеи и восхваления Французской революции, которые я старался внушить вам, — он опустился на колени и горячо поцеловал ей руку. — Наверное, вы были правы, сомневаясь в них.

— Пойдемте, Томмазо, сядем. Мне не за что прощать вас. Вы говорили об идеалах. А мы имеем дело с обычными людьми, — Арианна предложила графу присесть на диван и, опустившись рядом, ласково провела ладонью по его лбу.