Мика Валтари - Тайна царствия
Я вступил в разговор с присутствовавшими офицерами и узнал, что царь иудеев был приговорен к смерти Понтием Пилатом. Они, конечно, бичевали Иисуса и издевались над ним во дворе, но делали это скорее для того, чтобы немного поразвлечься, затем они собирались его отпустить. Создавалось впечатление всеобщего смятения в их среде: они все как бы искали себе оправдания и старались переложить вину за происшедшее на иудеев. Землетрясение произвело сильное впечатление; находясь под воздействием вина, некоторые из них принялись рассказывать о чудесах, которые молва приписывала этому Иисусу: он исцелил многих больных, умел изгонять демонов, ему даже удалось оживить мертвого человека, несколько дней пролежавшего в гробу неподалеку от Иерусалима.
Последний рассказ можно было воспринять как пример того, с какой скоростью распространяются слухи о событиях, не вписывающихся в рамки общего представления. Я с трудом сдерживал улыбку, слушая рассказы этих относительно образованных людей, оказавшихся столь падкими на сказки, лишенные всякого здравого смысла. Один из них даже утверждал, будто знает имя воскресшего! С совершенно серьезным видом они сообщали, что новость об этом воскрешении, сразу же разнесшаяся по всему городу, довела до крайней озлобленности первосвященников, решивших после этого убить творца подобных чудес!
Начальник каравана верблюдов, прибывший в город на праздник Пасхи, дабы продемонстрировать нетерпимость сынов Израиля, рассказал о том, что царь Ирод Галилейский несколько лет тому назад приказал убить пророка, который пришел из пустыни и крестил в водах Иордана толпы людей, чтобы открыть им врата в новое царство. Он видел его собственными глазами: тот был одет в верблюжью шкуру и никогда не ел мяса!
Говорили также, что на берегу Мертвого моря, в труднодоступной пустыне, нашла пристанище община, уединившаяся для того, чтобы изучать Святое Писание и ждать прихода нового владыки. Живущие в этой общине пользуются отдельным календарем и соблюдают определенную иерархию.
Наступил вечер, в зале зажгли светильники, а я стал собираться на ужин к прокуратору, что вызвало некоторые насмешки со стороны офицеров; наконец-то они признались, что несмотря на запрет, им удалось провести в крепость пару танцовщиц с сирийскими музыкантами, и я удостоился самых сердечных приглашений присоединиться к ним после трапезы у прокуратора – они искренне считали, что заслужили развлечений после столь необычных трудов, доставшихся им в эту Пасху.
Пол и стены комнат, расположенных в крепостной башне, были покрыты великолепными коврами и вычурными росписями, подушки из дорогих тканей украшали диваны – все это смягчало аскетичную строгость помещений. Блюда подносили на сирийской посуде, а изысканные вина наливали в прекрасные хрустальные кубки. Помимо меня, на трапезу был приглашен еще командир гарнизона – молчаливый, чтобы не сказать онемевший, человек; то, что он был хорошим стратегом, не вызвало у меня никаких сомнений, однако присутствие Клавдии Прокулы и ее компаньонки начисто лишило его дара речи. За трапезой присутствовали также Аденабар и секретарь прокуратора. Духи женщин соперничали с благовонными эссенциями, горевшими в светильниках.
Я был очень рад встрече с Клавдией Прокулой, хотя, по правде сказать, в другом месте я никогда бы ее не узнал – бледна и измождена до крайности; помимо этого, чтобы скрыть первую седину, она выкрасила волосы в красный цвет. Однако взгляд ее глаз нисколько не изменился, и я сразу же признал в нем ту прежнюю чувственность, которая так влекла меня в Риме во времена моих юных лет.
Клавдия протянула свои ухоженные руки, проницательно посмотрев мне в глаза. Она бросилась в мои объятия и, поцеловав в обе щеки, громко разрыдалась.
– Марк! О Марк! – вырвалось у нее – Как хорошо, что ты пришел утешить меня в этот ужасный вечер!
Комендант отвел взгляд в сторону, испытывая стыд за нашего радушного хозяина и за меня одновременно.
– Ну же, Клавдия! Постарайся взять себя в руки! – вмешался Понтий Пилат. – Мы все хорошо знаем, как ты страдаешь.
Клавдия убрала руки с моей шеи. Слезы испортили румяна на ее увядших щеках. От ярости она с силой топнула ногой.
– Разве я виновата в том, что эти кошмары лишили меня покоя? – бросила она упрек – Я предупреждала тебя, чтобы ты не прикасался к этому святому человеку!
Обратив внимание на выражение оскорбленного достоинства, написанное на лице прокуратора, я понял, как дорого стоил ему этот пост, полученный стараниями родственников жены. Любой другой человек на его месте, конечно же, немедленно вывел бы свою супругу в другую комнату и дождался бы, когда она там успокоится однако Понтий Пилат ограничился тем, что обнял ее за плечи, увещевая не нервничать. Ее спутница, небывалой красоты женщина, поспешно сделала вид, что ничего не произошло.
Прокуратор принял из рук раба глиняный кувшин с вином и сам разлил его по хрустальным кубкам; не знаю, что послужило причиной такого его поведения – эти кубки, похоже, были предметом гордости прокуратора. Первый кубок он передал мне, минуя даже коменданта крепости.
Благодаря этому я понял, что он приказал обыскать мои личные вещи. В них лежало одно краткое рекомендательное письмо от весьма влиятельного лица и совет покинуть Рим для моего же блага. Там содержалось упоминание о человеке, имя которого мне не хотелось бы сейчас называть, однако на Востоке оно вызывает величайшее почтение. О Туллия, благодарю тебя еще раз за то, что заставив покинуть Рим, ты снабдила меня подобной защитой.
Пока мы пили вино, Понтий Пилат, попытавшись принять непринужденный вид, игривым тоном сказал, что теперь ему становится понятно, почему иудеи воспрещают своим женщинам разделять трапезу с мужчинами. В ответ Клавдия Прокула, которая уже обрела спокойствие, подозвала меня к себе и, усадив рядом на диван, принялась гладить мои волосы.
– Не смущайся, в этом нет ничего дурного, – сказала она мне – Я могла бы быть тебе матерью! Бедный мой сирота, так и не узнавший свою мать!
– Возможно, ты могла бы быть мне матерью! – заметил я. – Однако тебе пришлось бы уже в пять лет отроду подарить жизнь новорожденному!
Этот комплимент был достаточно смел, поскольку между нами было, по крайней мере, пятнадцать лет разницы, однако женщины любят слушать подобные речи. Клавдия дернула меня за волосы, обозвала лицемером и посоветовала своей спутнице никогда не верить моим словам, поскольку я был самым искусным обольстителем из всех молодых римлян и в четырнадцать лет уже знал всего Овидия наизусть. К счастью, она ни одним словом не обмолвилась о завещании, сделавшем меня богатым.
Прокуратора подобная фамильярность, похоже, ничуть не тронула… даже наоборот! Мне показалось, будто все, что поддерживало хорошее настроение супруги, было ему по душе! Во всяком случае, он дал мне совет сохранять спокойствие и помнить, что супруга прокуратора неприкосновенна. Затем он поведал, что Клавдия, живя в окружении иудеев, позабыла о фривольных нравах Рима и стала серьезным человеком.
Так, рассеянно болтая, мы сели за трапезу. Мне приходилось бывать на куда более изысканных ужинах и было с чем сравнивать, однако не могу сказать, чтобы за столом чего-то не доставало, несмотря на привычку хозяина к воздержанности в еде. По крайней мере, все что подавали на стол, было свежо и хорошо приготовлено – а это составляет основу всякого кулинарного искусства. Самое забавное случилось тогда, когда Понтий Пилат удалил из зала рабов, которые принесли к столу новое блюдо в большой глиняной посуде, накрытой крышкой. Прокуратор сам снял с крышку, и наружу вырвался запах зажаренного по-римски мяса, что вызвало крики восторга у Аденабара и коменданта.
– Вот тебе еще одно доказательство того, как мы рабски зависим от сынов Израиля. – с улыбкой сказал хозяин дома. – Сам правитель вынужден разыскивать свинину на другом берегу Иордана и. словно преступник, провозить ее контрабандой в Антонийскую крепость!
Мне рассказали, что к востоку от Тивериадского озера для нужд римских гарнизонов выращиваются свиньи, однако провозить их мясо в Иерусалим строжайше запрещено из опасения навлечь на себя народный гнев. Таможенные посты вынуждены следовать этому правилу, хотя их симпатии целиком на стороне римлян. Поэтому свинина поступает в Антонию с дипломатической почтой и под императорской печатью.
– Это напоминает мне, – сказал горевший желанием вмешаться в разговор Аденабар, – о единственном достойном сожаления поступке иудейского царя, который случился к востоку от Иордана, в Гадаринской окрестности. Этот Иисус не страдал чрезмерной суеверностью и охотно шел на нарушение иудаистских законов, даже в дни шабата. Однако он, должно быть, все же испытывал отвращение к свиньям, присущее людям его расы, поскольку больше года назад, прогуливаясь вместе со своими спутниками в этой местности, он сделал так, чтобы стадо свиней в тысячу голов бросилось с крутого склона прямо в море, где все они утонули; для владельца стада это составило огромные потери, но он никак не мог наказать виновных, которые сели в лодку и переправились в Галилею, по другую сторону границы; судебный иск против них ничего бы ему не дал, поскольку никто из них не обладал достаточным состоянием, живя лишь на одни подношения своих последователей и работая время от времени. Владельцу же стада пришлось смириться со своей судьбой; кроме того, неизвестно, удалось бы ему или нет подыскать свидетелей, поскольку слава назаретянина уже перешагнула на другую сторону реки, а творимые чудеса безмерно впечатлили народ.
