Мика Валтари - Тайна царствия
Он решил быть предельно вежливым: подошел ко мне и попросил извинить за возникшие беспорядки, безусловно полагая, что я успел отметить быстроту, с которой он сумел с ними справиться. Прокуратор запретил убивать иудеев, кроме случаев крайней необходимости, а также арестовывать обыкновенных возмутителей спокойствия, поскольку вокруг них всегда вертятся люди, готовые бросить клич к восстанию у ворот форта Антонии. Короче, необходимо было любой ценой избегать столкновений, особенно накануне религиозных праздников. Понтий Пилат решил применить эту новую политику после того, как в начале своего правления испытал другие более жестокие методы, которые не принесли ему ничего, кроме неприятностей и даже осложнений с самим императором.
– Меня зовут Аденабар, – в заключение сказал центурион, – Когда закончим, я с удовольствием проведу тебя до форта и во время сдачи рапорта представлю прокуратору. Тебе лучше не бродить одному по городу. Эти негодяи видели нас вместе и знают, что ты не принадлежишь к их числу. Хороши же мы будем, если они искалечат или убьют римского гражданина! Придется проводить расследование, наказывать виновных, а в этом проклятом городе они, чтобы укрыться, найдут по крайней мере сто тысяч мест!
Затем он добавил, посмеиваясь:
– Избавимся от ненужных осложнений! Поверь, ты мне симпатичен и я уважаю образованных людей; сам я, хоть и не силен в латинском, умею читать и писать. Надеюсь, нам удастся найти тебе достойное жилье, хотя в крепости весьма тесно!
После этого он рассказал мне, что привыкший к простоте быта прокуратор, приезжая в Иерусалим, сам останавливается в крепости под защитой ее гарнизона; конечно же, он мог бы найти во дворце Ирода куда более роскошное жилье, но гарнизон настолько мал, что однажды уже ожегшись, он не хочет разделять его на две части. Антония же представляет собой неприступную крепость, возвышающуюся над территорией храма, а все беспорядки всегда начинались в его дворе.
Аденабар указал пальцем на крест и рассмеялся.
– Одним из самых забавных эпизодов поведения этого пророка Иисуса было то, что он кнутом разогнал из-под портала храма торговцев голубями и перевернул столы менял. В тот раз первосвященники не осмелились ему перечить, поскольку за ним следовало множество его приверженцев. Когда он въезжал в Иерусалим верхом на осле, ликующий народ расстилал перед ним свои одежды и размахивал пальмовыми ветвями. Повсюду кричали: «Слава сыну Давида!» Люди не осмеливались иным образом показать, что они действительно считали его своим царем, Во всяком случае, насколько мне известно, он действительно со стороны матери и со стороны отца принадлежал к роду Давида.
Едва заметным кивком головы он указал мне на женщин, оставшихся на склоне холма.
– Там его мать – прошептал он.
Когда толпа рассеилась, женщины пали наземь, словно подкошенные нечеловеческой болью и обратили свои лица к кресту, не скрывая их больше. Было совсем нетрудно понять, кто из них – его мать. Она была еще относительно молода, а ее лицо показалось мне самым красивым из тех, что мне пришлось видеть до этого дня. Даже искаженное болью, оно источало небывалый свет и спокойствие, выражая одновременно какую-то неприступность. Все в ее облике свидетельствовало о царском происхождении, несмотря на то что она была одета, как все крестьянки, а ее лицо было лучшим тому подтверждением.
Мне захотелось утешить женщину, сказав, что ее сын умер и больше не испытывает страданий. Однако в ее лице было столько благородства и столько боли, что я не осмелился подойти к ней. Рядом стояла еще одна женщина, по измученному лицу которой не переставая пробегали судороги, она пристально смотрела на крест, словно до нее еще не дошел смысл происшедшего. Третья из них была постарше. На ее лице было больше ненависти, чем страдания или отчаяния. Остальные женщины стояли поодаль.
Мой взгляд, словно зачарованный, остановился на матери Иисуса, болтовня Аденабара больше меня не интересовала. Очнулся я от волшебных чар лишь тогда, когда центурион, прикоснувшись к моей руке, сказал:
– Дежурство закончилось, и я ни на секунду больше не задержусь на этом зловещем месте. Иудеям остается лишь самим позаботиться о телах, если не хотят, чтобы они оставались на крестах в субботу. Меня это больше не касается.
Тем не менее он оставил нескольких человек для охраны крестов. Думаю, что на самом деле он оставил свой пост с целью проводить палача, который не хотел возвращаться в крепость в сопровождении только двух солдат – друзья и сообщники разбойников на обратном пути могли устроить ему засаду. Однако дорога оказалась пустынной, и у ворот никого не было. Из домов до нас доносился запах жареного мяса, но по правде говоря, мне совершенно не хотелось есть.
– Солнце еще не зашло, – взглянув на небо, сказал Аденабар – Для иудеев суббота начинается тогда, когда на небе появляются три звезды. В этот вечер они будут есть пасхального ягненка, а одна из их сект съела его еще вчера. В эти дни их храм представлял собой небывалую бойню; за два дня они пролили кровь многих тысяч ягнят, следуя правилам, их священники получают плечо каждого пожертвованного животного, а богу достается жир.
Аденабар сухо приказал конюшему, присматривавшему за моими вещами, взять их себе на спину и следовать за нами в Антонийскую крепость. Тот не посмел воспротивиться, и мы зашагали втроем под стук подкованных сандалий солдат о мостовую. Эти люди имели великолепную тренировку: ни один из них не сбился с дыхания, тогда как я едва не задохнулся, пока дошел до крепости! У входа конюший поставил на землю свою поклажу, тем самым давая понять, что совершенно не собирается заходить в крепость. В отличие от Аденабара, я понял, что настаивать бесполезно и заплатил ему два обола, что вовсе ему не помешало, отойдя от нас на безопасное расстояние, показать кулаки призвать все проклятия на головы римлян. Однако, когда часовой угрожающе поднял копье, он тут же бросился наутек, преследуемый смехом легионеров.
Как только мы оказались по другую сторону ворот, Аденабар1 изучающим взглядом осмотрел меня с ног до головы, давая таким образом понять, что в таком виде я не гожусь для представления прокуратору, даже если мы об этом и договорились на месте казни. Все здесь, действительно, отдавало ригоризмом и римским порядком, и я ощутил особый запах казармы, в котором улавливались запахи металла, кожи, меди, еще каких-то веществ вперемешку с дымом, что все вместе заставляло каждого входящего сюда немедленно осмотреть свою запыленную обувь и поправить складки на одежде; а посреди двора возвышался легионный алтарь, перед которым я отдал приветствие, хоть и не увидел там портрета императора.
Как сказал мне Аденабар, в крепости было трудно с водой и приходилось ее экономить, но он отвел меня в офицерский зал и приказал рабам принести все необходимое, чтобы я мог помыться и переодеться. Тем временем он должен был отдать рапорт прокуратору и одновременно сообщить о моем прибытии в Антонию.
Я разделся, вымылся, смазал маслом и промыл волосы, переоделся в чистую тунику и приказал очистить от пыли верхнюю одежду. Я решил, что будет уместным надеть на мизинец мой золотой перстень, хотя обычно я никогда не ношу его на людях, чтобы не привлекать к себе внимания. После этого вернулся во двор и застал прокуратора Понтия Пилата: он спускался по лестнице с измученным видом. Какой-то влиятельный иудей смог добиться аудиенции, однако не желал входить в крепость накануне шабата.
Судя по тому, что прокуратор согласился принять его на закате дня, речь шла, безусловно, о влиятельном и живущем в мире с римлянами лице. Я приблизился к солдатам, стоявшим во дворе и услышал, что эта встреча как-то связана с событиями прошедшего дня. Знатный мужчина пожилого возраста, с чувством собственного достоинства спокойным голосом испросил разрешения снять с креста тело Иисуса из Назарета и похоронить его до наступления шабата в своем саду неподалеку от места казни.
Понтий Пилат, услышав от своего окружения подтверждение о смерти иудейского царя, ответил:
– Он и так уже доставил мне немало хлопот! Известия о бесконечных беспорядках стали причиной болезни моей жены. Возьми его и похорони, чтобы мне больше не пришлось заниматься этим неприятным делом!
Старик вручил подарок секретарю прокуратора и удалился с таким же достоинством, с каким пришел сюда. Пилат, удивленный, обернулся к своей свите.
– Разве этот Иосиф из Аримафеи не входит в состав синедриона, который приговорил назаретянина к смерти? – спросил он – Имея таких достойных покровителей, в нужный момент он мог бы прибегнуть к их помощи! А мы не оказались бы впутанными в дело, которое не делает нам никакой чести.
В этот момент Аденабар подал мне знак. Я вышел вперед и учтиво приветствовал прокуратора, напомнив ему свое имя. Он с безразличием ответил на мое приветствие.
