Михаил Казовский - Топот бронзового коня
- Не исключено, что хочу.
- Ты меня пугаешь.
- Если расскажу, испугаешься ещё больше.
- Ой, ну хватит надо мной насмехаться.
- Я не насмехаюсь, поверь.
- Нет, ну, Фео, шутка затянулась. Хорошо: не хочешь - не говори. Мне претит с тобой пререкаться.
Посмотрела на него с грустью. И сказала медленно:
- Всё равно узнаешь, рано или поздно… Значит, лучше правду ты услышишь теперь, чем потом резать по живому.
Он встревоженно приподнялся на локте:
- Я теряюсь в догадках, Фео… Неужели всё настолько серьёзно?
- Очень. - Сев немного поодаль, обхватив руками согнутые колени, глядя вдаль, в серые стволы мандариновой рощи, грустно начала: - Мы ушли от отчима вчетвером - мама и три дочки. Старшей, Комито, было девять. Младшей, Анастасо, - пять. Средней, мне, исполнилось семь… Мама зарабатывала как прачка, но таких скудных денег нам хватало только на чёрствый хлеб. И тогда Комито пошла в танцовщицы…
- Неужели? - воскликнул Пётр с досадой; ведь в то время слово «танцовщица» хоть и не было синонимом слова «гетера», но стояло по смыслу очень близко.
- Нет, вначале выступала просто в мимансе, а когда ей исполнилось одиннадцать, стала пользоваться вниманием у мужчин-зрителей…
- Ох, всего одиннадцать! Девочка ещё!
- Девочка, конечно. И её не брали как женщину. А таким же способом, как и мальчиков при богатых господах… Ты меня понимаешь?
Сын Савватия весь пылал от смущения. Даже произнёс:
- Может быть, не надо этих подробностей? Я не знал, что придётся говорить на подобные темы… И тебе тяжело, и мне.
Но она отрезала:
- Нет уж, слушай! Лучше горькая правда, чем красивая ложь. - Посопев, продолжила: - Я ей помогала. Гладила одежду для выступлений и таскала на себе реквизит. В десять лет меня тоже взяли в миманс.
- И тебя! - ахнул Пётр.
- И меня, - подтвердила девушка жёстко. - Я прошла тот же путь, что и Комито. Поначалу мне даже нравилось: танцы, музыка, дармовая еда, плотские утехи… Много-много плотских утех!
- Замолчи! Не надо!
- Слушай, раз просил. Наибольшей известностью пользовался номер с дрессированным гусем. Я плясала на столе обнажённая - лишь лоскут материи прикрывал интимное место. А затем ложилась на спину, запрокинув голову, подложив под поясницу подушку. Ноги были раздвинуты широко-широко… Между ними Анастасо, младшая сестра, помогавшая мне, сыпала зерно. А учёный гусь Гавриил, прыгнув ко мне на стол, склёвывал это просо изо всех моих складочек… Публика ревела в восторге.
Молодой человек молчал, глядя на неё потрясённо.
Феодора заговорила вновь:
- А когда мне исполнилось тринадцать, покорила сердце одного высокопоставленного господина. Щедрый был до безумия. И увёз меня к себе в Пентаполис. Осыпал дарами. Я жила как царица: одевалась в шелка и порфиру, с головы до ног в серебре и золоте, яхонтах и алмазах; ела только на золоте и спала на пуховых перинах… Но потом всё кончилось, он меня прогнал…
Сын Савватия терпеливо слушал, лишь порой утирая выступивший пот. Собеседница заключила:
- Я помыкалась по нескольким египетским городам, проедая последние оставшиеся у меня драгоценности. А попав в Александрию, от горячки чуть не умерла. Так бы и случилось, если бы не сестры-монашки из монастыря Святого Георгия, если бы не владыка Севир. После их заботы, утешений, лекарств, ласковых речей, после наставлений на путь истинный я сумела обрести душевное равновесие и поверить в себя. Обрести истинную веру. Подойти к пониманию истинного Бога. И теперь мне ничто не страшно. Ибо у меня есть Он. Тот, Который защитит и спасёт! Да, была настоящей грешницей, падшей женщиной. Но раскаялась и очистила свою душу. И уверена: Он простил меня и помиловал. Ибо отдал за нас, грешных, жизнь земную.
Наступило молчание. Пётр не знал, что сказать. Феодора несомненно нравилась ему, сильно, колдовски, необыкновенно, но её прошлое потрясло помощника комита экскувитов. Он - и танцовщица, хоть и бывшая? Он - и наложница богатея из Пентаполиса? Можно ли примириться с этим?
Но на ум пришла сцена из Евангелия от Луки: посещение Иисусом дома фарисея, где Он встретился с кающейся Марией Магдалиной. Та, молясь и плача, облила Его ноги слезами и обтёрла волосами головы своей; целовала ноги Его и помазала мирро. Фарисей сказал: «Знаешь ли, кто она такая? Первая из грешниц, первая блудница!» А Христос рассказал ему притчу: «У одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Так который же из них более возлюбит его?» Фарисей ответил: «Думаю, что тот, кому больше простил». Иисус кивнул и закончил: «Я пришёл в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отёрла; ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришёл, не перестаёт целовать у Меня ноги; ты головы Мне маслом не помазал, а она мирро помазала Мне ноги. А поэтому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит».
Стало быть, простить? Все грехи Феодоры, все, что было с ней? Предложить начать с чистого листа? Да, тогда она возблагодарит Петра и полюбит. Но способен ли он на такое искреннее прощение - чтоб не на словах, а в душе? И не будет ли всегда у него внутри шевелиться червячок недоверия?
Он ведь не Христос…
Господи, но надо же стремиться к идеалу, к образцу, к светочу!
Наступить на горло собственной гордости и простить…
А тем более, что она так прекрасна! Маленькой была дурочкой, несмышлёнышем, подражала взрослым, старшей своей сестре, вот и нагрешила. Что она тогда в жизни видела - кроме диких зверей ипподрома и не менее диких нравов миманса? С детства один разврат! Можно ли понять в восемь, десять, тринадцать лет, где добро, а где зло? Оценить самостоятельно? И не соблазниться на подарки богача из Пентаполиса? Но она прошла через тернии, грешными дорогами и смогла в корне изменить свою жизнь, получить образование, встать на путь очищения. Как не поддержать её в этом? Не грешно ли обидеть недоверием?
И потом говорят, что из бывших гетер выходят самые преданные жены…
Он спросил её нерешительно:
- Дети у тебя есть?
Собеседница наклонила голову низко:
- Есть. Один, мальчик, сын…
- Как его зовут?
- Иоанн.
- Он с тобой живёт?
- Нет, остался в Пентаполисе, у отца. - Пояснила тихо: - Я вообще детей не хотела. И, по счастью, чрево моё не могло их выносить, каждый раз выкидывало, а тут… я не поняла… и уже изгонять оказалось чересчур поздно… Гекебол, узнав, очень рассердился… Гекебол - мой тогдашний покровитель из Пентаполиса… В общем, приказал мне, беременной, убираться из его дома. Я ушла… Родила в приюте при монастыре Святого Георгия… Очень тяжело, началась горячка… А когда монашки выходили меня, первым моим вопросом было: «Где сын?» Оказалось, что во время болезни приезжал Гекебол со свитой и забрал младенца. Я, поправившись, поспешила в Пентаполис, но меня не пустили даже за ворота имения. Пригрозили, что натравят собак. Передали слова своего господина: Иоанна воспитает как законного сына и наследника, но с его матерью, гетерой, не желает знаться. Вот и благодарность за мою любовь!
Сочные, мясистые листы мандариновых деревьев колыхались беззвучно. Воздух был прекрасен и свеж. Всем известно: воздух цитрусовых садов - самый исцеляющий и живительный. По плащу Петра проползла мохнатая гусеница - крайне сосредоточенная, полная желания поскорей превратиться в бабочку. Можно ли сердиться на бабочку, что она когда-то была отвратительной гусеницей? Как сказал сегодня дядя Юстин: «Это жизнь…»
Пётр произнёс:
- Фео, ты, исповедовавшись мне, оказала честь… Будь уверена: я не упрекну тебя за твоё печальное прошлое. Путь бывает труден, и порой нельзя пройти по раскисшей дороге, не испачкав обуви. Сидя на обочине, человек остаётся чист, но не познаёт радости движения. Вот поэтому я не постригусь никогда: быть монахом чище, праведней, но скучнее; лучше согрешить, а потом покаяться, но оставить о себе хоть какую-то память… Фео, дорогая, я хочу быть с тобой! Надо счистить с обуви грязь или, если надо, заменить саму обувь, но не посыпать главу пеплом. Надо двигаться дальше! Ибо я уверен: мы с тобой вдвоём будем счастливы! Господи, ты плачешь?
- Не смотри, не смотри, - отвернулась женщина. - Ты своей добротой… так меня растрогал…
Он поймал её руку и покрыл поцелуями ладошку - мягкую, изящную, с удлинёнными пальцами, мокрую от слез, - притянул Феодору к себе, обхватил за плечи, заглянул в лицо. Бирюзовые волны, выплеснувшись из глаз, заливали щеки, и на вкус эти волны оказались, как море, солёными. Приоткрытый рот тяжело дышал. Губы, шевельнувшись, проговорили:
