Александр Юрченко - Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле
– Иль не веришь? – вопрошал Великий князь, когда брат прочитал поданную ему бумагу. По обычаю, клятвы завершались целованием креста при священнике. Тут же в бумаге и небо, и земля, и Бог-Творец – мешанина, схожая с ересью, а вместо священника – посольский дьяк. Андрей Большой призадумался, но делать было нечего.
– Верю, – ответил он и обнял брата.
– Верь, мне верь, – радостно заговорил Иоанн Васильевич. – Трое нас в этой жизни осталось: ты, я да Борис. В мире мы жить должны. Да, были негаразды. К Литве ты хотел примкнуть. И я не всегда справедлив к тебе, знаю. Давай скажем, как раньше, когда детками малыми были, да при батюшке родном жили: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
Сядь, Андрей, расскажи новости свои. Говорят, ты палаты каменные воздвиг. Пора и мне, давно Софья просит. Сказывают, старца завёл праведного, Кассиана, у которого научаешься. Хорошо это. У каждого должен быть учитель. У меня нет такого, одному о всех думать надо.
Долго ещё говорили. Уже слуга приходил от царевны Софьи, звать Иоанна Васильевича к трапезе, холоп зажёг свечи в серебряных подсвечниках, колокола Успенского собора пробили к вечерней молитве. Курицын стоял ни живой, ни мёртвый, ног под собой не чуял. Тайны великокняжеские не хотел он знать, а пришлось, по прихоти господина его. Зачем это было нужно государю? В какую игру заставил играть его венценосный?
– Да, чуть не забыл, – молвил Иоанн Васильевич, отпуская Курицына. – Тебя, Фёдор Васильевич, хочет видеть жёнка моя. Приходи в воскресенье по полудню к её двору, будут греки да гости заморские. Ты, чай, давно книг латинских и греческих не читал. У Великой княгини велика любовь к книжникам.
И тут Курицына удивил государь… То кличками своих поданных снабдит: кого «Гвоздём» назовёт, кого «Тушей», то уменьшительными именами осчастливит: «Ивашки», «Степашки», да «Васьки» за честь уже почитают так называться – лишь бы на глазах у венценосца быть. А тут – «Фёдор Васильевич». Никак в толк не возьмёт дьяк учтивости такой. Однако больше всего озадачило приглашение прийти ко двору царевны Софьи. Там по слухам люди все учёные: кто в дворцовых интригах силён, кто в книжных знаниях, а есть и такие, что в «музыках» славу приобрели. Промашку нельзя давать в компании такой. «Одним словом, из огня, да в полымя», – подумал Курицын и вышел из государевой светлицы.
Ночь была лунная. Свет небесного светила, отражаясь от позолоченных церковных куполов, превращался в серебряную дорожку, которая вела прямо к Троицким воротам, от которых и до палат курицынских рукой подать. Главное, держаться её, не сбиться в сторону – итальянские мастера, строители кремлёвских стен, башен и соборов, нарыли канав всяческих, да камней набросали – недалеко и шею сломать.
«Неужто высоко взлечу?», – подумал государев дьяк, подходя к дому. – «Кабы крылья не обломали!». О беседе государя с братом, Андреем Углицким велел себе накрепко забыть. Встреча с царевной Софьей больше занимала государева дьяка. На то причина была. Чувствовал дьяк, интерес Софьи неслучаен, а причины не знал.
В ночь перед походом к царевне Софье Курицыну не спалось. Ииссусову молитву читал, в арифметическом счёте упражнялся, не помогало. Рано поутру дьяк поднялся и тихонько на цыпочках, чтобы не разбудить ближних, вышел из дому. Прошёлся по Арбату. Собаки встретили его дружным лаем. За зелёными заборами звонко падали спелые яблоки и тихо кружилась первая увядающая листва. Незаметно для себя дьяк подошёл к кремлёвским вратам. За ними в палатах патрикеевских еле слышно плакал ребёнок.
Странно, но в воскресный день и раннее утро на кремлёвских площадях слышался гул мастерового люда.
Туда-сюда сновали подводы с кирпичом и брёвнами, будто с небес доносился стук молотков плотников, возводивших строительные леса для высоченных соборов, рядом звучали команды артельщиков, разбиравших старые постройки. Вперемежку с русской слышалась итальянская, немецкая, сербская и болгарская речь. Этот людской муравейник казался Курицыну живой картинкой, олицетворяющей библейское сказание о Вавилонской башне.
Среди многоголосия, царившего возле Благовещенского собора, дьяк явно различал новгородское и псковское цоканье, поволжское полнозвучное оканье и протяжную мелодичность вологодского говора.
– Эй, Мишка, раствор подавай, – кричал с помоста седобородый верзила в кожаном фартуке. Рядом с ним ещё один мастеровой, румяный кудрявый парень постукивал молотком по красным, цвета спелой вишни, кирпичам с нового кирпичного завода, устроенного итальянцем Аристотелем Фиораванти недалеко от Андроникова монастыря. У всех в памяти были события пятнадцатилетней давности, когда псковитяне построили взамен деревянного каменный Успенский собор, и он развалился на глазах у всех – подвело качество кирпича и раствора. Тогда царевна Софья, привыкшая к каменным постройкам Рима и греческой Мореи, сподобила Иоанна Васильевича выписать итальянских мастеров. Так что, Успенский собор уже ломбардец Фиораванти возводил. Сказывают, во Владимир ездил на русские храмы смотреть. Хорошо сработал итальянец. Всем хороша церковь: высока, светла, вельми красива. А подряд на домовую церковь Благовещения государь всё же псковитянам дал, не вышли те из доверия.
От церкви Благовещения перешёл Курицын к Успенскому собору. За ним итальянские мастера Антон и Марк Фрязины новую палату возводили – для пиров и встреч с заморскими послами. Нарекли её Грановитой. Работали споро и слаженно. Не угнаться за ними псковитянам, решил Курицын. Однако время идти к царевне Софье. Колокол на Успенском соборе пробил двенадцать.
О Софье говорили разное. Кто послом папы Римского её называл. – «Унию с католиками приехала готовить», – говорили доброхоты в память о Флорентийской унии, подписанной византийцами с латинянами незадолго до гибели Царьграда. Кто ревнительницей православия нарекал. – Поминали, как легата папского поставила на место сразу по приезде в Москву: «Не пустила латинского попа с крестом своим в наш храм на венчание».
В одном мнении сходились: это уж точно не была Софья красавицей, особливо в сравнении с русскими девицами. Один стихотворец латинский писал своему господину Лоренцо Медичи Великолепному о встрече с ней:
«Я тебе кратко расскажу об этом куполе, или, вернее, об этой горе сала, которую мы посетили. Право, я думаю, что такой больше не сыскать, ни в Германии, ни в Сардинии. Мы вошли в комнату, где сидела эта женщина. Ей есть на чём посидеть… Представь на груди два большие литавры, ужасный подбородок, огромное лицо, пару свиных щёк и шею, погружённую в груди. Два её глаза стоят четырёх. Они защищены такими бровями и таким количеством сала, что плотины реки уступят этой защите. Я не думаю, чтобы ноги её были похожи на ноги Джулио Тощего. Я никогда не видел ничего настолько жирного, мягкого, болезненного, наконец, такого смешного, как эта необычайная. После нашего визита я всю ночь бредил горами масла, жира и сала, булок и другими отвратительными вещами».
Софья уж восемнадцатый год, как живёт в Москве, да, говорят, всё никак не привыкнет к деревянным избам московским, к улицам, не камнем мощённым, а рытвинами да ухабами обустроенными, к длиннобородым боярам в длинных скуфьях до полу.
А к холодам российским как привыкнуть? Кутается Софья в меха соболиные, целыми днями велит топить в покоях своих. Жара стоит такая, что и в баньке не нужно париться.
И бояре московские к Софье никак не привыкнут. Ропщут промеж собой, что кичится гречанка древним родом своим, велит величать себя царевной цареградской, а не Великой княгиней московской. Ненароком увидали, что и письма она подписывает не иначе, как «цареградская царевна Софья». А какая царевна, коль замужем за государем и восемь деток от него имеет!
Чует Софья недружелюбие, потому и не знается с боярами. Свой двор при покоях имеет. А почему государева дьяка затребовала, тут загадка, которую ни один боярин не отгадает.
– Знатная компания, – прошептал Курицын, входя в великокняжеские покои. Трижды поклонившись гостям и подойдя к Софье, он поцеловал пухлую руку царевны.
В просторной гостиной, где в красном углу висели образа, а на стенах – картины итальянских мастеров, за большим круглым столом сидели заморские люди. Не в пример московской моде, к злату и мехам привыкшей, – в кожаных камзолах, в узких штанах, в сапожки сафьяновые заправленных; бородёнки – аккуратные, востренькие, усы – выщипанные тоненькие, да волосы локонами до плеч. Ни дать, ни взять – двор короля Матфея. Не хватало только девиц, играющих на лютне. Но, сказывают, царевна заказала в Риме мастера чудной музыки, издающей звуки, в многоголосицу воплощённые, – не на лютню, ни на гусли не схожую – органом зовётся. И библиотеку Софья привезла такую, что и Матфей позавидовать мог, хотя его «сокровищница» считалась лучшей после собрания книг папы Римского.
