Константин Федин - Костер
— А ты, сынок, постарел!
Он нерешительно провел пятерней по своим кудрям, но сейчас же осанился, проговорил:
— Одна только ты и молодеешь.
Хотел добавить — «маманя», но не добавил, а сказав — «с ангелом тебя», круто повернулся назад, к отцу, и поздравил его с именинницей. Потом взглянул опять на Мавру, еще раз поклонился.
— С исполненьем серебряной свадьбы. Много ль тебе, маманя, годков было, когда с нашим батюшкой венчалась?
— Да уж не знай. Двадцать-то было.
«Ага, — весело подумал Матвей, — вот они все сорок пять и набежали!»
Но Мавра не заметила лукавства. Живо и просто говорила она, и стены точно подпевали ее голосу.
— Про меня давно калякали, что, мол, в девках засиделась. И правда. Сватов-то к одним богатым засылают. А какой богач родитель мой был, с нами, с восьмерыми детями, — народ знал по всей волости. Одних девок в дому, со мной считать, пятеро было.
Сватов я не дождалась, а пришел сам жених. Больной, после раненья-то. Ну, быль короче сказки, — посватался ко мне Илья Антоныч. Тут как раз апрель месяц кончается. Я его торопить: гляди, смеюсь, Илья, в мае жениться — век маяться. А он мне — не стращай, говорит, с пустым горшком не останемся. Сама, мол, знаешь: Мавры — зеленые щи. Смотри, говорит, кругом щавель пошел в рост. Вот мы с тобой, говорит, в маврин день и обвенчаемся. Так оно и вышло.
Муж охотно слушал ее рассказ и поддакивал, исподволь качая наклоненной головой. Она засмеялась.
— Вправду ведь, похлебали мы зеленых щей на первых порах. Победовали. А потом — ничего. Ты, сынок, забыл, чай, как я тебя кисличку щипать посылала? — спросила она Матвея.
Отозвались оба сына. Матвей со смехом, меньшой — довольным голоском:
— Я вчерась нащипал маме полную кошелку!
Тонкий голосок этот перечеркнул разговор, хотя Лидия поспела ввернуть словечко о щавельной похлебке, которой-де, хочешь не хочешь, придется гостям нынче отведать.
Зачин отрадной встречи был выполнен, хозяйка заглянула в печь, потом взялась убирать подарки. Каждый вспомнил свои обязанности: поднялся и вышел в сени отец, начал пристраивать на полочку новую книгу Антон, выравнивая по корешкам старых.
— Антоша матери во всем помощник, — говорила Мавра, с уверенной легкостью двигаясь по горнице. — И уж такой порядливый! Покажи, Антоша, какие у тебя книжки чистые.
— В книжках я не черкаю, — сказал он, смело глядя на брата, — я все в мозгах запоминаю.
Матвей подошел к полке. Лидия ревниво присматривала, как он залистал страницы.
— Что это вы, Матвей Ильич, ничего про свою двоюродную сестрицу не спросите? — вздохнула она. — Тонечка, дочка моя, чуть «только постарше Антона, а уж какая тоже отличница! Всегда у ней прибрано-убрано, и уж так все устройчиво! Посмотришь на нее — награда божия! Мы со Степан Антонычем все думаем свозить бы Тонечку в Москву, за ее успешности. Как вы своим мнением думаете?
— Привозите. Познакомимся… Только вот с квартиркой у меня плоховато, — широко улыбнулся Матвей и начал разглядывать на стене фотографии.
В рамочке из крашеной соломки висел снимок Николая в новой форме младшего лейтенанта авиации. Лицо его было круглым и взгляд полон неизмеримого достоинства. Вокруг веером размещались новые и старые карточки. Знакомый Матвею с детства царский солдат, стоявший во фрунт, выцвел, и хорошо виднелись одни острые колючки глаз, кокарда на бескозырке и черный кушак, — это был портрет папани времен японской войны. Побледнел и другой отцовский портрет, снятый в госпитале, но тут ясны были все отметки мировой войны — жеваная шинель нараспашку, заломленная на затылок папаха, пара костылей под мышками и длинное лицо со впалыми щеками.
— Вот она, моя Тонечка, — пальцем указала Лидия, вплотную становясь к Матвею. — Худенькая тут очень. Прошедший год, как корью переболела, на фотокарточку снимали. А нынче прямо все удивляются, красавица стала. На четыре кила поправилась.
Мавра, хлопотавшая у шестка, вдруг оторвалась, протянула Антону лепешку, строго наказала:
— На-ка, съешь горячий калабушек. Да сбегай поди в стадо, узнай у дяди Прокопа, пришлась, мол, Чернавка ай нет? Стадо должно на водопой приттить. Скажи, мама, мол, спрашивает.
Она чуточку дотронулась до плеча Антона, когда он бросился к двери, отрывая зубами кусок лепешки.
— А это дяденька ваш, — показывала Лидия. — Его у нас по отечеству зовут. Как вот в точности такую фотокарточку в газетке пропечатали, так и пошло — Антоныч. Тридцать годиков отслужил на железной дороге. Вся Тула про него услыхала. А в Черни и меня по нему уважать стали. Кого ни встречу, здоровкаются.
Вошел отец — спросить о чем-то хозяйку. Лидия сразу оборотилась и к нему и к Матвею:
— Папаня ваш, как гостил у нас по коровьему делу, своими глазами газетку видал. Расскажи, Илья, расскажи сынку.
— Да вижу, ты сама все сказала.
— Одно — сама, другое — кто со стороны. Мы с Матвей Ильичом впервижды разговариваем. Еще подумают — я хвастаюсь.
— Ну, разве кому придет на ум! — взмахнул рукою Илья.
Матвей с улыбкой постукал ногтем по соседней со Степаном фотографии.
— А это вы сами будете?
— Узнали? — вздохнула Лидия и слегка отвела голову вбок. — Только очень я получилась задумавшись.
— Полное с вами сходство, — шире раздвинул улыбку Матвей и потом, уже серьезно взглянув на отца, постучал по братниной рамочке.
— Осанистый вышел из Николки командир.
Отец сказал уважительно:
— А как же!.. Налетал, в письме пишет, километров… Никак, право, не упомню, сколько тыщ налетал он километров!
— Мельоны! — поправила Мавра.
Илья даже притопнул с досады — болтай, мол.
— Одним словом, отец — рядовая пехота, а сыны — соколы, — договорил он с лаской. — Ты ведь у меня не плоше летчика удался… Приди-ка минутой ко мне — кой-что плотничаю на дворе. Посоветуемся.
Как только он ушел, Лидия с умилением посмотрела на фотографию Николая.
— До чего братец ваш, Матвей Ильич, на дядю похож, на Степана Антоныча, страсть!
— Ты ж его в глаза не видала, Николая нашего, а говоришь, — попрекнула Мавра.
— Сличи-ка сама. Ну, прямо вылитый!
— Отца-матери, что ль, у него не было?
— Дяденька ему тоже родной. Ну, а сложеньем крепче твоего Ильи будет, Степан-то мой.
— А ты что, мерила?
— Я не в обиду, невестушка, я к слову, — податливо ответила Лидия, одергивая на себе щипками кофточку. — Душно очень в избе. Пойти посидеть на воле, вздохнуть немножечко.
Мавра прислушалась к ее шагам по крыльцу, натуго захлопнула дверь, ударила ладонями по бедрам:
— Силушек моих нету!
Грузно опустилась на лавку.
— Сутки, как она у нас, а словно бы я с ней неделю в темной яме просидела. Не смотрели бы глазыньки! Вчерась день целый охала да врала и нынче с самого утра врет. Вгрызется в чего, и грызет, и грызет. Куды, говорит, ихние железные дорожники чище живут, чем в деревне. И все — одно, у нас в городе, у нас в городе! А сама со Степаном в будке живет, — Илья-то повидал житье ихнее, хуже, говорит, конуры, будка-то. Тоньку-то, пигалицу свою, держат у сродственников, в Черни. Из будки, вишь, больно далеко ей до школы. Барышней, говорит, будет. Это Тонька-то, слыхал?! И выхваляется, выхваляется, стыда нет! Ведь старуха, а зенками так и дергает, кверху-вниз, кверху-вниз! Вздохнет и сейчас дернет. Про нас чего не скажем, так она нос в сторону и опять про себя да, про Тоньку. Ох, не знай!
— Плюнь ты на нее, маманя, — участливо сказал Матвей.
— Ой, плюнула бы, сыночек, да ведь она, чай, гостьюшка!
— Ну, потерпи. Небось долго не загостится.
— Терплю, милый, через силу терплю, сам видишь. Да хошь бы она зенкам своим покой дала! А то как ты ступил в горницу, так она и на тебя — дёрг!
— Щура! — усмехнулся Матвей.
— Вот уж что правда, то правда! Щура и есть. Все нутро у меня кипит. А как спомнится — Чернавку-то кто пригнал? Тут самый страх и возьмет. Чую, сынок, дойдет с ней до расчету — добром бы кончить…
— Я пойду, маманя, может, чем помочь отцу, — сказал Матвей, снимая пиджак и отыскивая, куда повесить.
— Давай, давай, я за пологом место найду. И кепочку давай, и чемоданчик приберу куда, чтобы ты знал.
Она взяла пиджак, готовая вновь с легкостью приняться за свои хлопоты, но остановилась, и руки накрест опустились у ней сами собою. Матвей, нагнув голову, затягивал поясную пряжку на глубоко подобранном животе и все никак не попадал шпилькой в прокол ремня. Нависшие кудри тряслись над его лбом.
— Лопнешь, смотри, — пошутила Мавра и тут же воскликнула с любованьем: — Эка я пригожего вынянчила мужичугу, право! Но удовольствие не удержалось на ее лице, — озабоченно-быстро она заговорила:
— Дай бог, Антоша пошел бы в тебя. Сколько годов еще прождешь? Покуда с отцом с матерью, все ничего. И корова, не сглазить, опять есть. А то намучились мы без молочного, только и знай — проси да плати. Отца за службу его уважают. Позволенье дадено в стадо гонять корову-то. И с кормами, глядишь, помощь какая будет.
