Константин Федин - Костер
— Маленько просчитался, — тихо и как будто виновато говорил отец, стараясь улыбаться и отряхиваясь. — Ничего! Не зачерпнул — и ладно!
— Ступай вперед, папаня, тут узко, — сказал Матвей и пропустил отца вперед по тропке, непонятно для себя испытывая перед ним неловкость.
Когда он увидел отца со спины — его лопатки, как у мальчика, уголками выпирающие на полинялом пиджаке, его тоненькие шейные мышцы с запавшей под затылок ямкой между ними, — у него защипало в горле, и он быстро повторил, чтобы отец вдруг не обернулся:
— Иди! иди! Я за тобой…
Только тут он понял, что отец состарился, что, наверно, он уже непоправимо болен и что вряд ли долго будет болеть. Первый раз в жизни Матвей почувствовал к нему острую жалость и впервые сказал про себя, что ведь папаня-то у него один на всем свете.
Пройдя несколько шагов в этих нечаянных мыслях и поборов совсем новое для него волнение, он спросил:
— Много ль ты, папаня, задолжал, с коровой-то?
— А четыре сотни аккурат! — мигом выкрикнул Илья тонким своим голосом и повернул к сыну дрожавшую голову.
— Иди, иди, — повторил Матвей, — мокро тут по сторонам. Он видел, как забеспокоил отца его вопрос, — Илья даже прихрамывать стал больше, и плечи передергивались у него, словно надо было расправить тесную одежду, пока наконец ему стало невтерпеж и он спросил вполоборота:
— А сколько ты мне, Матвей, привез?
Матвей долго шел молча, прикидывая, что же ответить.
— Полторы сотни, папаня, — проговорил он неторопливо.
Отец с такой быстротой повернулся назад, что Матвей чуть не наступил ему на ноги.
Они стояли плотно друг против друга, и перед Матвеем зажглись на один миг знакомые с детства белые точечки в глазах отца, но тотчас и погасли. Все лицо Ильи Антоныча неожиданно зарябилось жидкими морщинами, как у просливой старушки, и он выдохнул с болью:
— Ну хоть две сотни с половиной, сынок, а?..
3Антон первым взбежал на крыльцо с криком:
— Пришли!
Перепрыгнув через порог горницы, остановился, восхищенно вытаращил глаза на мать, сказал вдруг тихо:
— Идет… — и замер с открытым ртом, не решившись назвать брата просто Матвеем, а по-другому не выходило.
Мать второпях отставила кочергу, прикрыла печь заслонкой, сдернула с плеча измятый рушник, наскоро вытерла руки. Лидия, сидевшая у стола, привскочила, сунулась лицом к зеркалу на стенке, стала быстро подбирать седоватые волосы с висков на затылок, под тяжелый, еще сплошь вороной узел.
Матвей с отцом помедлили перед избой. Она казалась Матвею низенькой, дряхлой рядом с той, которая жила в памяти. И ворота и двор — все точно сжалось. Не потому ли, что Матвей давно уж москвич и глаз привык к большим меркам?
Отец угадал, о чем он думает, проговорил с сожалением:
— Выпрело бревно. Изба выстывать стала.
— Век что ли, стоять? Дед еще рубил, — успел сказать Матвей, снимая почтительно кепку навстречу Мавре.
Потопывая по ступенькам каблуками новых башмаков, она сразу залила звонким своим голосом все вокруг:
— Только я в печи уголья загребла, а гость во двор!
Она с бега выпрямилась перед Матвеем, откинула стан назад, ответила на его поклон. Малость подождав и глядя будто с вопросом в радостной своей улыбке, сказала:
— Здравствуй, сынок. С приездом. Милости просим.
Тогда у Матвея начали открываться губы, пока не расцветился огнями весь рот и по щекам не поднялись до скул румянцы.
— Здравствуй, маманя.
Они поцеловались по обычаю, и Мавра повела рукой на крыльцо. Опять зазвенел ее голос, и хотя все, что она торопилась выложить, Матвей знал, ему было приятно еще раз послушать, как мачеха сперва усомнилась, что он приехал, как потом поверила и ожидала — вот-вот придет, и что уж смерть как ему рада.
В горнице, опять с поклоном, она показала на гостью:
— Лида Харитоновна, невестка наша, сродственница твоя по дяде по Степану.
Лидия подала Матвею Пальцы, сложенные желобком, и, когда он легонько дотронулся до них, потрясла кистью.
— Супруга дяденьки вашего, вам тетенька, — сказала она чванно и кончиком пальца утерла узкий, сухой рот.
Расселись не спеша. В избе было прибрано. Передний угол красовался новенькими цветными картинками, и только под самым потолком темнела единственная из дедовских икон — под стеклом и со свечным огарком, прилепленным к фольговому окладу. В стороне от картинок висела полка с книгами, — она пришлась как раз над головой Антона, когда он, как видно по привычке, занял место. Печное тепло пахло салом и чем-то паленым. Среднее окошко отворили, чтобы продувало, но воздух стоял неподвижно, солнце грело через занавеску не меньше, чем сквозь оба крайних затворенных окна. И жаркий свет, и печные запахи, и духота похожи были на праздничный день, каким всегда бывал он в родном Матвею доме.
Разговор пошел с расстановками о том, как Матвей доехал да как дошел. Лидия сказала, что ее багаж, с которым она прибыла, потяжелее весит Матвеева чемоданчика, на что Илья посмеялся:
— Твой багаж не нести было. Сам на своих четырех дошел.
— Дошел-дошел, а поди доведи-ка! — отвечала Лидия. — Я с твоей Чернавкой-то еще в вагоне намаялась. А. уж столько маянья в жизни не видала, как гнамши ее со станции. Все ноженьки сбила, все подошвы стоптала. Плечо и нынешний день зудит — намахалась хворостиной-то!
Она обиженно подобрала губы. Илья, застеснявшись, сказал в сторонку:
— Нешто взыщешь? Скотина. Сперва дай ей, коли ждешь от нее.
Все стали покашиваться на чемоданчик, едва Лидия заговорила о багаже, и Матвей решил — пора одаривать. Подвинув чемодан к столу, он принялся медленно выкладывать подношенья. Тут были платки головные — шелковый и набивной, кепка и шапка, мыло душистое, портсигар никелированный с папиросами, сода в пакетиках, а в пузырьках снадобья, и пенал ученический, и книжка с раскрашенным кораблем в парусах, и колбасы два круга, и две бутылки портвейна, и две печатки пряников, перед соблазном которых — по дороге, в Вязьме, — Матвей не устоял. Пока он все вынимал и разворачивал, мерещилось — богатствам не будет конца. А разобрали по рукам, кому что, расщупали да разглядели — каждому вроде чего-то не хватило. Но все благодарили, кланялись, душевно утешенные, что гость-обо всех подумал. Только отец, раз-другой щелкнув замочком портсигара, улыбнулся Матвею.
— Я ведь, сынок, давно уж не балуюсь.
Матвей опешил, хотел было оправдаться тем, что помнит, как гостем у него в Москве отец любил «подымить, но загладить промашку ему не дала Лидия.
Она помалкивала, когда раскладывались по столу подарки, и не дотронулась ни до чего, словно ждала, что ее тоже не обойдут подношеньем, а тут вздохнула сочувственно:
— Угодить думали батюшке, ан невпопад!
— Ничего, — сказал Илья, — будет чем угостить табакуров.
— Что ж угощать? Все одно что передаривать дареное. Матвей Ильич не про то, чай, думали, купимши эту папиросницу.
— А что худого передарить? — сказала Мавра, быстро глянув на Матвея. — Вот позволит сынок, я и поделюсь с тобой, невестушка дорогая.
Она легким взмахом разостлала перед Лидией бумажный платок.
— Прими не погнушайся, Лида Харитоновна, на споминанье о родне. Спасибо тебе, что потрудилась, пригнала нашу Чернавушку!
Лидия потрогала платок, не торопясь сложила его по сгибам, отодвинула от себя.
— Спасибо, голубушка, только принять мне обновы никак нельзя, — опустила она глазки. — Сынок тебе всего-то что два платочка привез. Не рассчитал, видать, что попадет домой в самый маврин день, на именины.
Она сощурилась на Матвея с хитрецою и тотчас снова потупила взгляд.
Матвей встал. Всегда рдеющее его широкое лицо стало потухать, и голос немножко дрогнул, когда он с укором посмотрел на отца:
— Что ж мне ничего не сказал? И Антон ни гугу. За столько лет, как я дома не был…
— За столько лет и вспоминать забудешь, — не утерпела вставить Лидия.
Матвей шагнул к мачехе с поклоном:
— Извиняюсь, маманя. Не учел…
Но Лидия снова вмешалась:
— Уж зараз еще с праздником с одним проздравьте. Мамаше с батюшкой вашим нынче двадцать пять годиков супружества, серебряная свадьба!
— Брось ты, сделай милость, — махнул на нее Илья.
— А что брось? Не я выдумала, от молодухи твоей знаю. Такое ваше счастье, что за два праздника одним пирогом гостей отпотчиваете. У нас в городе кажную серебряную свадьбу справляют, а уж кто до золотой доживет, так гульба на целую неделю.
— Ну, мы деревенские. У нас как выйдет, так и ладно, — со смешком отговорился Илья.
Матвей все стоял против мачехи, будто дожидаясь, чем кончится у отца с невесткой препирательство и надо ли поздравлять со свадьбой либо только по случаю именин. Глядя на Мавру, он начал считать в уме, сколько же ей лет, и выходило то сорок три, то под сорок, а с виду словно бы куда меньше — чуть не тридцать! Так искрились из-под бровей ее глаза, обегавшие Матвея с ног до головы, такой задор играл у нее по смуглому лицу. И вдруг она отвесила на всю избу:
