Станислав Десятсков - Персонных дел мастер
Впрочем, тем летом разговоры друзей велись не столько о живописи, сколько о начавшейся войне русского царя против турок. Янко бредил Петром I, как героем, он готов был, как многие молодые сербы, добраться до России и записаться в русскую армию-освободительницу. Узнав же о начавшемся восстании против турок в Черногории, молодой серб горячо просил Никиту немедля отписать полковнику Милорадовичу, дабы тот взял Янко в спою службу.
— А может, вместе едем, друже? Из душной мастерской на волю, в восставшую Сербию. Там все сейчас бурлит, поднимаются все Балканы против османов, а мы с тобой тут с древних антиков пыль стряхиваем, знай срисовываем римских богов и императоров! — Черноволосый, с горячими южными глазами серб-далматинец чем-то разительно напоминал Никите брата Романа, который, наверное, скачет сейчас во главе своего эскадрона. И как объяснить отважному семнадцатилетнему Янко, что нельзя ему, Никите, бросать мастерскую хотя бы потому, что Венецианской академии плачено из государевой казны на его обучение не меньше, чем за целую роту гренадер.
Письмо Милорадовичу Никита все же написал и в знойный июньский вечер сам проводил друга с той же Славянской набережной, с которой по весне провожал офицеров-сербов. С грустью он возвращался с набережной Скьявоне, жалея, что не вскочил в последний миг на Порт уходящего в бухту Каттаро купеческого корабля.
Поджидала его вечером одинокая грязная мансарда па шестом этаже, крыша которой накалялась, как знаменитая свинцовая крыша мрачного венецианского узилища Пьомбо. Поджидали его, к счастью, и верный мольберт, краски и кисти, на которые он сменил шпагу и офицерский шарф.
И вдруг! Что за чудеса в этот синий и жаркий вечер! Сам домохозяин, синьор Раньери, со сладчайшей улыбкой встретил Никиту у порога и поспешил порадовать:
— А мы вас переселили на пятый этаж, любезный синьор. Нет-нет, не возражайте! Мы оставили за вами и вашу мансарду! Но там будет отныне только ваша мастерская — неудобно же спать среди холстов и красок? И потом,— синьор Раньери снова сладчайше улыбнулся,— за новую же квартиру уже заплачено! — И тут' он так лукаво подмигнул своему постояльцу, что крепкие ноги мигом вознесли Никиту на пятый этаж. Он распахнул незапертую дверь, и перед ним возникла прекрасная Серафима. В летнем легком платье она сидела прямо под своим портретом и мечтательно улыбалась своему отражению в зеркалах, расставленных с двух сторон.
— Ты! — удивился и втайне возликовал Никита. Ведь после той злополучной регаты, по приказу сенатора Мочениго, Никиту не пустили на другой день даже на порог «Золотого дома», а портрет прекрасной Серафимы так и остался неоконченным.
— Ты думаешь, мой толстяк сенатор гневается на нас за то, что мы подстроили ему на регате нечаянную встречу с твоим князем? Ничего подобного! Он, видишь ли, приревновал меня к тебе, мой дружок, и запер меня, как птичку в золотой клетке! — Прекрасная Серафима смахнула воображаемую слезу, — Но вот толстяк уезжает по делам в Вену, и я тотчас выпорхнула из клетки!— Лукаво посмотрев на ошеломленного Никиту, прекрасная Серафима рассмеялась: — Надо же кончать мой портрет, маэстро. И коль нельзя его закончить во дворце, мы закончим его в этом гнездышке,— И прекрасная Серафима обвела рукой просторную комнату, уставленную новоманирной французской мебелью,— Я хотела тебе сделать, как говорят французы, приятный сюрприз, и по моему распоряжению здесь все переменили.
Серафима потащила Никиту из гостиной в столовую, а из столовой в будуар, в центре коего возвышался широченный альков, укрытый шелковым балдахином.
— Я хочу, чтобы наша любовь протекала среди красивых вещей,— запечатала она поцелуем все возражения Никиты. И с практичностью истой венецианки добавила: — Считай, что это плата вперед за твой портрет. Но портрет ты обязан закончить!
И началась летняя сказка.
Утром наемная гондола доставляла их на солнечное .И идо, так как прекрасная Серафима боле всего обожала утреннее купание, когда вода так чиста и прозрачна, что видны все камешки на дне, а золотистый песок на берегу не обжигает тело. Как и все дамы высшего света, Серафима пуще всего опасалась коварного загара, оставляя его для простолюдинок, и к полудню они перебирались в сады на берегу Бренты, где стояла уединенная вилла, подаренная белле Серафиме сенатором. Здесь, под тенью деревьев, синьорина без стеснения и позировала своему московскому Тициану, как она именовала художника. Обычно здесь же, в саду, и обедали. Правда, Серафима жаловалась, что сторож Франческо, исполнявший одновременно и обязанности повара, готовит ей, но и какой-то поселянке из Ломбардии, откуда она сама родом. Но Никита после морских купаний уплетал за обе щеки и луковый суп, и горячую пиццу, и неизменные спагетти с мясом и помидорами, запивая все добрым стаканом красного вина. Впрочем, и синьорина не отставала от своего любезного и хотя ругала Франческо, но куда деться, ведь Франческо был ее человеком, а не человеком сенатора и надежно защищал их покой и счастье. К вечеру же прекрасная Серафима была уже в карнавальном наряде и гондола возвращала любовников в Венецию, где они поспешали или на карнавальный бал, или на спектакль в одном из семи венецианских театров, или на концерт в музыкальной Академии. Тихая августовская ночь театральным пологом опускалась на крыши Венеции, зажигались, словно свечи в опере, бесчисленные яркие звезды, и отовсюду летела музыка. Никите иногда казалось, что в этом городе пели все: и гондольеры, опиравшиеся на длинные весла, и венецианская молодежь, с песней танцующая тарантеллу у дверей траттории, и влюбленные кавалеры, дающие концерты под балконами « моих избранниц при свете горящих смоляных факелов. Сладкоголосо пели знаменитые церковные хоры и протомленные певцы-кастраты на бесчисленных концертах, которые давали и в церквах, и в монастырях, и даже в ленских приютах для детей-сироток, обращенных в консерватории. Всюду звучала нежная музыка: и в залах дворцов знатных патрициев, и за монастырскими стенами, и на площадях, где бродячие музыканты и театрики давали представления.
Так что Никита не очень удивился, когда однажды запела ему и белла Серафима. Поздно вечером они возвращались после концерта музыки Вивальди в свой приют любви, тихо поскрипывало весло гондольера, журчала вода в канале (был вечерний прилив), лунный свет скользил впереди гондолы, и синьорина, прижавшись к своему кавалеру, сначала потихоньку напевала, а затем вдруг повела мелодию таким высоким и чистым голосом, что у Никиты невольно защемило сердце, и у него искренне вырвалось:
— Какой чудный голос!
— Правда, тебе понравилось? — Синьорина была так обрадована, что впервые созналась: — А знаешь, ведь я раньше была актрисой, певицей и сама пела в опере. Конечно, не примадонна... Но как знать, мне уже давали маленькие партии... И тут этот несносный Мочениго, он все испортил! — И синьорина вдруг заплакала. Никита, успокаивая, поцеловал ее в глаза и затем спросил глухо:
— А когда он заявится, твой Мочениго?
Впервые спросил он с нескрываемой ревностью, и девушка не рассмеялась, как обычно, а сказала с неприкрытой грустью:
— Дворецкий сенатора вчера передал Франческо: барин его приедет через неделю. Так что счастье наше что осенний листок — блеснет на час под солнцем и угаснет под зябким дождем!
Но впереди у них была их последняя регата — регата реденторе,— и прекрасная Серафима с утра уже забыла о вчерашней грусти.
«Она и впрямь как птичка, живет лишь сегодняшним днем...» — с улыбкой подумал Никита, наблюдая, как синьорина примеряет перед зеркалом многие свои уборы и наряды. Помогавшая госпоже верная камеристка совсем замучилась, пока синьорина не сделала свой выбор — она явится на регату в платье черного бархата,— ведь праздник реденторе дается в знак чудесного избавления города от страшной чумы 1576 года, унесшей жизни тысяч венециан.
— Среди них был и твой Тициан Вечеллио. Да-да, мой милый, чума — это как рок, и она не разбирается в своих жертвах! Перед чумой все равны! Казалось, сама жизнь в городе была в те дни обречена, но вдруг все переменилось, и чума отлетела от Венеции, как черное облако. Так что праздник реденторе — праздник искупления и веры! — преважно разъясняла прекрасная синьорина, пока гондола скользила по водам лагуны, направляясь на остров Джудекку, к церкви дель Реденторе, возле которой и должна была состояться регата. Никита полулежал в лодке и слушал разъяснения синьорины, беспечно наблюдая за маленькими пушистыми облачками, скользящими по густой синеве неба. Было третье воскресенье августа, лето там, в России, уже на исходе, и здесь все ликует в солнечных красках. В знойной дымке золотистыми видениями тают окружающие Венецию острова: Лидо с горячим, обжигающим песком пляжей; Сан-Микеле — остров мертвых; а там, где далекая дымка, Мурено — остров стеклодувов и Бурано — остров кружев.
