Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
– Что напротив министра государственных имуществ. Из дома этого картежника, что пишет стишки о народе, а сам нажил поместья, и даже министр внутренних дел говорит, что он не революционер, потому что имеет деньги.
Кастусь поднялся. У него подергивались губы и щека, дрожало левое веко.
– Юзеф, молчи, не доводи. Человек, который… всю жизнь… Человек, который… наполовину поляк и сочувствует вам. Как тебе не стыдно?!
И сел, странно, как будто не своими руками, загребая воздух. Воцарилось тяжелое молчание.
– Прошу слова, – нарушил тишину Алесь. – Я предлагаю исключить студента Ямонта из рады и «Огула». Я предлагаю также предупредить все низовые организации, чтоб они не вздумали выказывать Юзефу Ямонту доверия, если не хотят враждебности, а возможно, и провокаций…
– Я вас ударю, Загорский, – сказал Юзеф.
– Не советую. Предлагаю исключение.
– Основание? – спросил Звеждовский.
– Сплоченность. Единение.
– Яснее?
– Наш триумф в сплоченности. Сплоченности с левыми элементами, какой бы нации они ни были – поляки, украинцы, русские, литовцы, курляндцы… – Он говорил, словно отсекая каждое слово. – И потому мы должны с уважением относиться к каждой нации, не оскорблять ее прежней враждебностью, недоверием, сомнением в ее революционных силах. Иначе – гибель. Все восстания грешили этим и гибли. По-видимому, шляхетских националистов это ничему не научило… Ты поставишь наконец мое предложение на голосование, гражданин Сераковский?
– Ставлю…
Ямонт обводил всех глазами и понял: глаза большинства не обещали пощады.
– Хлопцы… – сказал он. – Хлопцы, как вы можете? – Голос его дрожал. – Хлопцы, я отдам за восстание жизнь!
Все молчали. И тогда Юзеф всхлипнул от волнения.
– Хлопцы, я никогда не думал…
– Думай, – сказал Валерий.
– Я непременно буду думать. Не отнимайте у меня права погибнуть за родину… Я хочу этого… Я не могу без вас… Хлопцы, что я, иуда?… Хлопцы, простите меня!!
Теперь все смотрели на Алеся.
– Исключение, – бросил Алесь.
– Алесь, ты безжалостен, – отозвался Виктор.
– Как ты можешь? – спросил Верига.
Молчание.
– Ты что, не видишь? – сказал Кастусь. – Он молод, он глуп.
В болезненных глазах Ямонта стояли слезы.
– Я не буду стреляться, хлопцы, – сказал Ямонт. – Мне нельзя без этого дела, но я не застрелюсь. Это низко для сына родины. Но я клянусь вам – я пойду и выслежу кого-нибудь из сатрапов и выстрелю, а потом дам себя схватить… Возьми свое предложение обратно, Алесь… Прости меня, слышишь?
Загорский смотрел в глаза Виктору. Он знал: хлопцы ради солидарности поддержат его, но Виктор будет потом страдать. И хотя он не считал правильным попустительствовать Ямонту, пришлось уступить.
– Хорошо, – глухо буркнул он, – я не буду ставить этого вопроса. Не потому, что изменил свое мнение, а потому, что…
– Мы считаем, что ты прав, гражданин, – не дал закончить ему Валерий.
– Вы считаете. Но они так не считают. – Алесь кивнул на крайних «левых». – Пусть будет так.
– Хорошо, – облегченно вздохнул Сераковский. – Значит, так и запишем: «Автономия, федерация или полная самостоятельность – решат после победы сами народы, в частности белорусский народ». – И вдруг добавил: – А гулянье в Петергофе было в этом году дрянь.
Алесь оглянулся и увидел – в дверях стоял хозяин.
– Время кончать. Через полчаса дом будет полон людей.
…Загорский и Кастусь вышли из курительной в большую гостиную. Там было полно народу, но они не знали в лицо почти никого. Алесь смотрел на друга неодобрительно: все лицо Кастуся покрылось мелкими красными пятнами, как при крапивнице.
– Нервы у тебя, Кастусь…
– Знаешь, месяц назад у меня произошло обострение болезни.
– Какой? Ты мне ничего не говорил…
– Да я думал – все прошло. У меня несколько лет назад были приступы.
– Эпилепсия?
– Нет. Просто вдруг как будто шкуру содрали. Каждый нерв в теле оголен. Болит.
Кастусь говорил глухо и прятал глаза.
– Болит. Понимаешь, из-за самого незначительного пустяка болит. От лжи – болит, от двуличия – болит.
– Что, неприятно?
– Нет. Физически болит. Понимаешь, от самой незначительной обиды кому-нибудь. От мелочей. Несколько дней назад стою у Невы. Вижу – бездомный пес вырвал у девочки из рук пирожок. Девчонка бедненькая, голодная видать, стоит и плачет. И так мне стало – ты только не говори никому – и девочку жаль, и пса жаль. Прямо – ну аж сердце разрывается. Главное, пес не убежал далеко, тут и глотнул, в подворотне. А девчонка даже плакать не может громко, как здоровые дети. Понимаешь, стоит и, как у нас говорят, квилит… Ну, чепуха же это, тем более – я купил ей пирожок… Так на тебе, второй купил и бросил псу, а он завизжал – и бежать, будто я в него… камнем.
Лицо Кастуся вдруг напомнило Алесю лицо ребенка.
– И вот, почти спать не могу. Как вспомню – бог ты мой! Ну хотя бы детей во дворе сиротского дома или стариков на лавочке на бульваре, а то обезьяну у болгарина-шарманщика… Ладонька, знаешь, детская, сморщенная. И клетчатое платьице на ней… Как вспомню, словно я за вольтову дугу ухватился. У меня… с какого?… ага, с пятого октября галлюцинации. Будто стоит кто-то фиолетовый и толстый. И ничего у него нет, кроме одного золотого ока. Стоит да краями своей грубой мантии шевелит. И будто хочет есть людей, не знаю уж, каким образом. А мимо меня идут, идут. Покойная мать без лица, ты в лохмотьях, Виктор, девочка с пирожком, собака… Все, кого в жизни видел… И смотрят… Каждую ночь так.
Алесь испугался. Схватил друга за грудки, сильно встряхнул. Калиновский вздрогнул.
– Прости, милый, – сказал он. И добавил после паузы: – Помнишь, сказал Веже, что на мой век нервов хватит. Боюсь, не хватит. Только б это случилось после, когда уже у каждого будет по пирогу.
– Жаль, что ты не у меня, – умышленно грубо сказал Алесь. – Я б тебе за твои фантазии… Пойдешь сегодня ко мне.
– Зачем?
– Буду выхаживать. Во-первых, каждый вечер перед сном два часа гулять. Во-вторых, пить отвар. Аглая даст. В-третьих, «трижды девять» – настой трав на водке. В-четвертых, холодные ванны два раза в день.
Грубоватый и уверенный тон Алеся произвел, кажется, должное впечатление.
– Медик, – сказал Кастусь.
– А что? И медик. Читать только веселое. Есть бифштексы. Спать ложиться с курами… Серьезно, серьезно, Кастусь… И еще – влюбиться тебе надо… Ну, это, наконец, как хочешь. Но какой-то месяц я тебя не отпущу.
– Ладно.
К ним подошел Виктор, и Алесь умолк. Сердце Алеся обливалось кровью за братьев.
– Послушай, Алесь, – сказал Виктор. – Кастусь говорил, что ты вместо полного освобождения предложил своему отцу какую-то либеральную блевотину. Какую-то конкуренцию с мужиком, сахарные заводы, стеклозаводы. Ты что, от нас отмежевываешься? – Глаза у Виктора блестели, видимо, от температуры.
– Брось, – сказал Алесь. – Надо же мне дать отцу что-то, за что можно было бы бороться официальным путем? Или он должен был нашу программу выдвинуть: землю – крестьянам, царя с чиновниками да злостными крепостниками – на осину, родной язык – школам, попов – из школ? Ты этого хотел?
– Ну… как… Н-не это, конечно…
– А потом, ничего не сделав, юркнуть в прорубь? За меньшее людей в Сибирь угоняли… Я, Виктор, не думал так, когда предлагал. Но пока народ на восстание не пошел, надо делать хоть что-то.
– Отстань от него, – вдруг резко сказал брату Кастусь. – Почему вы все к нему с вопросом этим идиотским: «Како веруешь?» Он патриот не хуже тебя.
Виктор растерялся от нападения.
– Это кто? – вдруг указал Кастусь в сторону одного из гостей.
– Слепцов. Венгерский герой.
– Ну и дурак, – резко бросил Кастусь. – А тот?
– Эверс, советник министерства иностранных дел.
– Этот зачем?
– Он и еще вон тот, Чертков, шталмейстер, да еще тот гриб, сенатор Княжевич, министр финансов, – ширма. Чтоб не было «голубых» друзей из соответствующего дома.
– Неплохо придумано. А тот?
– Иванов-тридцатый.
– Ты что, шутишь? – возмутился Алесь.
– В самом деле. Адъютант по особым поручениям при петербургском военном генерал-губернаторе.
– Что, тоже маска?
– Да нет. Почему-то проникся уважением к Людвику. Лезет всюду умные разговоры слушать… А там вон Щербина, поэт. Видите, какое лицо. А тот, в очках, с бакенбардами, старик, – бывший друг Пушкина. А теперь, кажется, товарищ министра народного образования. Вяземский Петр Андреевич. Поэт. Жаль, хлопцы, старости.
– А тот, похожий на огромного воробья?
– Толстой. Феофил. Музыкальный критик… А тот – рогоносец Феоктистов, пес цепной, наместник Фаддея Булгарина. Из молодых, да ранний. И, скажи ты, не успевает старый подлец подохнуть, как уже на его место нового готовят.
