Александр Струев - Царство. 1955–1957
Сидящий в первом ряду поэт Грибачев подобострастно кивал.
— Непросто было завесу над темной стороной приподнять, — продолжал Никита Сергеевич, — но мы правду обнажили. Казалось, писатели здесь помогать должны, а писатели вместо этого стали обличать и копаться в грязном белье. У нас, к несчастью, как начнут бить, так без разбору кулаками махают! А по существу все были обмануты Сталиным, и мы, соратники, и вы, писатели, и, самое страшное — собственный народ обманули. Здесь, товарищи, надо разделить коммунизм и неприглядные дела Сталина. Это совершенно разные вещи, тут надо понимать. Команды «Ату!» никто не давал, а вы, вернее, некоторые, как с цепи сорвались! Главное, бездумно сорвались, а ведь вы — голос Партии, голос Родины!
Когда враги получили доступ к докладу, с которым я выступил на закрытом заседании Съезда, а сделали это через Польшу, враги наши возлагали большие надежды на то, что события дальше развернутся. Они полагали, что ЦК, осудивший Сталина, тем самым осудил всю социалистическую систему и, в конце концов, ситуация выйдет из-под контроля тех, кто хотел исправить ошибки, а в результате Партия сама себя уничтожит. Польша служит этому подтверждением, и Венгрия служит подтверждением, и сейчас, если почитать буржуазную прессу, можно увидеть, что она говорит как раз об этом, говорит, что в СССР выросла интеллигенция, а интеллигенция не потерпит партийного руководства. Но я считаю, что мы самый опасный момент пережили. Партия выдержала экзамен на политическую зрелость.
Почему писатели оказались обиженными, не пойму?! Разве Партия и Правительство мало делают для писателей? Разве принижают их передовую роль? Разве не заботятся об их благосостоянии? Заботятся, делают не меньше, а больше, чем раньше, но литература у нас завиляла!
Я, конечно, всех книг прочитать не могу физически, и мы не должны читать их, как прохладительное питье пить во время жары. И, если бы я, хотя бы по одной книжке присутствующих в зале прочел, меня бы с работы выгнали, потому что я ничем другим, кроме чтения книг, бы не занимался. Но самые хорошие, самые стоящие вещи, читаю в обязательном порядке, и самые вздорные тоже в руки беру. Книга должна быть оружием в арсенале Партии, а чесать языки — это не литература!
Раз мы ведем откровенный разговор, скажу о Дудинцеве. Многие его хвалили и действительно, в книге Дудинцева есть очень сильные места. Хорошо он высказался о бюрократах, которые гробят новаторов и изобретателей. Очень остро и правдиво сказано. Один мой знакомый заметил, что чем-то мою речь напоминает. Напоминает, соглашусь, но есть большая разница. Когда я критикую, то критикую для того, чтобы устранить недостатки, указать пути их преодоления. У Дудинцева это есть? — выпучился в зал Хрущев. — Нет! Он смакует недостатки. Он ведет критику с вражеских позиций. Может, он не хотел этого, но он стал рупором наших врагов и теперь вся зарубежная пресса берет его на щит, издают его книги, делают кинофильмы. Дудинцев стал героем в борьбе против советского государства, вот что получилось. Это не соотносится со званием советского писателя! — Хрущев с раздражением толкнул трибуну, так что она закачалась. — В таком положении мы не можем оставаться спокойными зрителями, не можем допускать подобного! Гроссман Василий тоже пишет всякое, переходит черту. Я критиковал товарища Панферова, прямо ему говорил. Вы, наверное, смертельно обиделись, товарищ Панферов? — разыскав в третьем ряду писателя, спросил Никита Сергеевич.
— На пользу пошло! — отозвался Панферов.
— Я зла не хотел, высказал партийную позицию. И Твардовского критиковал. Мне очень жаль, что товарищ Твардовский после критики закупорился. Я его искал по телефону, хотел поговорить, но не нашел. Критика должна быть товарищеская, чтобы в критике людей не глушить, а помочь, с тем расчетом, чтобы люди эти еще с большей силой занимались творческим трудом. Я извиняюсь, если где-то перегнул, но сказать был вынужден — чтобы наша литература не перегнулась. Главное — не утопить человека, вовремя плечо подставить!
Я не сомневаюсь, что если б я оступился, товарищи Твардовский, Панферов, Грибачев мне бы плечо подставили. Грибачеву тоже досталась пара ласковых, но все мной перечисленные — хорошие писатели. Так почему, если они несколько увлеклись, ошиблись, мы не должны их поправить? И поправить должны, и поддержать! Если б не поддержали, мы б были плохими коммунистами и негодными руководителями!
В зале произошло некоторое движение. Многие сочувствовали Дудинцеву и уважали Гроссмана. Хрущев говорил резко, но в то же время не перегибал, не нападал сломя голову.
— За годы Советской власти изменения произошли колоссальные. Если сегодня сравнить какою была дореволюционная Россия, и какой теперь Советский Союз, каким стал народ при Советском Союзе — можно только порадоваться. Но враги, к сожалению, существуют, и оружие надо держать наготове, и прежде всего оружие идеологическое. Наши враги хотят разложить нас в первую очередь идеологическим оружием, не бомбами. Поэтому главный участок фронта — писательский участок, самый ответственный, потому что через вас хотят, влияя на нас, разлагать советское общество. Будем вместе защищаться против врага! — яростно выпалил Хрущев.
Кто-то из писателей захлопал.
— У нас благополучное положение в писательских организациях союзных республик, а хуже всего — в Москве. А ведь очень важно, кому служат московские писатели, какие цели они ставят. Было бы здорово, если б вы сами с этим разобрались, без нашего вмешательства. Не подбрасывайте неприглядные дела на плечи Центрального Комитета! Пожар начинается со спички, с искры. С теми, кто делает антипартийные выпады, не полезные для народа, сделайте то, что коммунист должен сделать! — отчеканил Хрущев.
— Надо всем оставаться друзьями! — с места сказала Мариэтта Шагинян.
— Я не хочу со всеми быть другом. Не хочу, чтобы дружба получалась за счет принципиального сползания с партийных позиций!
— Сползание бывает не вражеское! — продолжала Шагинян.
— Начинаешь не с вражеского, а скатываешься во вражеское. Ведь убийца не сразу становится убийцей, он постепенно к этому приходит.
— Здесь можно спорить!
— Тут у меня с вами расхождение выходит. Я хотел бы, чтобы был мир, чтобы была дружба, сплоченность, но не на беспринципной основе, а на принципиальной, на ленинской основе, именно так надо сколачивать коллектив. Писательская среда — это активная часть общества, она должна давать материал, на котором будет воспитываться народ. А как же мы будем давать такой материал, если писатель не определился, если ему не хватает твердой почвы под ногами? Некоторые говорят, что не надо писателю никакого руководства, это сковывает инициативу. Кого сковывает? — уставился в зал Хрущев. — Сковывает того, у кого душа не партийная, кто хотел бы совсем другого! Если я коммунист, так у меня не стоит вопроса приспосабливаться перед Партией, мы с Партией одно! Поэтому меня ничто не жмет, и все льется из моей души! Я смотрю на вещи, как большевик, следовательно, тверд. А кто такой Дудинцев после его романа? Никак не наш человек. Он — цыпленок! Ему ли вскрывать недостатки, если он их сути не понимает? Мы, товарищи, вскрывали недостатки для того, чтобы освободиться от них, чтобы освободить других людей, чтобы расчистить путь, сплотить народ и двигаться вперед.
Многие сидящие тут говорят: не сковывайте инициативу, дайте свободу! Я вам так скажу: если у вас в душе живет Партия, то ваше произведение будет отвечать интересам народа!
Мир сегодня состоит из двух половин, одна наша, а другая вражеская. Меня часто спрашивают иностранцы с противоположного края: как насчет встречи глав правительств? Я отвечаю, что мы всегда готовы. Мы можем, хоть с чертом встретиться, если это полезно для мира, для нашего народа. Но если с нами хочет Даллес или Эйзенхауэр встретиться при условии, что мы освободим из рабства восточные государства, то двести лет мы не встретимся, потому что то, что они считают рабством, мы считаем свободой, а то, что они считают свободой, — мы считаем рабством. Вот как мир разделился, поэтому какое же примирение может быть?
— Мне думается, в этой борьбе надо очень точно знать, кто свой, а кто чужой, — высказался поэт Михалков.
— А как это знать? — посмотрел на него Хрущев.
— Надо разобраться, кто просто ошибался, а у кого камень за пазухой, а то получится нехорошо, — ответил Сергей Владимирович.
— Нет безнадежных людей, товарищ Михалков! От нас с вами зависит, чтобы поскорей вырвать их из бездны. Для этого мы и критикуем. И критика, и самокритика — это внутреннее явление, нужное для того, чтобы держать в свежем состоянии дух человека. Но товарищи, не об этом идет речь! Есть люди, которые критикуют нас с другой стороны, кусают больно! С ними нужна борьба! То, что было на собрании московских писателей, выступления многих людей, это были выступления не с дружественных позиций, не с позиций желания помочь Партии. Вот ведь как обстоит! У нас огромные успехи, товарищи. Первый год Правительство и ЦК не обсуждает вопросы, откуда взять масло, откуда взять мясо, откуда взять другие продукты и товары. Почему не обсуждает? Потому что создали все это сами и не в ущерб нашей тяжелой промышленности. Многие считают, что Сталин был умнее нас, а он не сделал этого. Мы же остались без Сталина и сделали!
