Александр Струев - Царство. 1955–1957
Говорили много и долго. Ядерщики делились сложностями, Курчатов на пальцах объяснял членам Президиума суть ядерной реакции, пытаясь донести, как непросто связать все технологические процессы воедино. Хрущев задавал много вопросов, под конец снова стал говорить: то хвалил ученых, то ругал, требовал полной самоотдачи, спрашивал мнение маршала Жукова, заставлял высказываться академика Келдыша, теребил Булганина и Первухина — ждал от всех ответа, как сделать так, чтобы у Министерства среднего машиностроения все задуманное получалось? Первый Секретарь сорвался на курировавшего оборонные отрасли Брежнева, утверждая, что тот мало времени уделяет атомщикам. Влетело и министру финансов Звереву, который с деньгами на бомбы постоянно затягивал. В целом, общение с учеными складывалось, но вдруг разговор поменял направление, Хрущев стал ругать ученых, говорить, что дело тормозится именно ими, что он ждал большего, что академики заигрались, и он обещаниям больше не верит, повысил голос, стал грозить. И тут с места поднялся академик Щелкин.
— Легко, сидя в теплых кабинетах, рассуждать. А вы не забыли, Никита Сергеевич, что наши соратники, наши близкие друзья, кто стоял у истоков ядерных исследований, умерли, а многие стоят на краю могилы?
Щелкин с горечью взглянул на Первого Секретаря.
— Звенягин умер, Малышева нет, Ванников при смерти. Мы с Духовым еле ноги волочим! Дальше перечислять?! От чего они умерли? От радиации, от страшной лучевой болезни! И нам скоро за ними! А вы рассуждаете, обижаете, говорите, что халтурим! Мы на волосок от смерти! Вы не Бог, Никита Сергеевич, вы нам защиту не дадите, сколько бы кулаком ни трясли! — и сел, ничего больше не сказал.
Присутствующих после слов Щелкина точно парализовало. Никита Сергеевич побледнел, с минуту сидел, не шевелясь, потом встал с места, подошел к Кириллу Ивановичу, остановился перед ним и — грохнулся на колени.
— Прости меня за несправедливые слова, Кирилл Иванович! — склонив голову, простонал он. — На коленях тебя умоляю, прости! И у всех присутствующих прошу прощения! Простите, Христа ради!
Курчатов с Первухиным и Брежнев кинулись его поднимать.
— Встаньте, Никита Сергеевич, встаньте!
Он медленно, словно столетний старик, поднялся с колен.
— Простите, простите! — лепетал он.
— Никита Сергеевич, не сомневайтесь, мы все сделаем, больше, чем все! — уверял Курчатов.
Щелкин растрогался, протянул Хрущеву руку, Никита Сергеевич обнял ученого.
Первый Секретарь потихоньку успокоился. Прощаясь, он у каждого попросил прощения: у Ванникова, у Зернова, Духова, Кикоина, Тамма, Зельдовича, Доллежаля, Алиханова, Сахарова, Харитона, Курчатова, Флерова. Щелкина снова обнял.
27 апреля, субботаСтав Секретарем ЦК, Леонид Ильич перевез семью в Москву. Квартира у него еще со времен первого восхождения, при Сталине, была отличная, туда-то теперь все и заселились, но городу Леонид Ильич предпочитал дачу. Брежнев не был полноценным членом Президиума, а являлся лишь кандидатом, потому особняка на Ленинских горах ему не досталось. Этим обстоятельством партиец не расстроился, ничем не хуже оказался дом в Заречье, на берегу Москвы-реки. В трехсотметровое деревянное строение они с Викторией Петровной и заселились. Единственное, что попросил Брежнев, так это подстроить к даче просторную веранду с видом на реку — ведь никакого удобства в бестолковом узком балконе!
Детей у Леонида Ильича было двое, Юра, старший, и Галя, младшая. Юре был 21 год, Гале 19. Юра только-только окончил Днепропетровский металлургический институт и готовился идти на работу, но с переездом в Москву не определился куда. Родители советовали еще поучиться, закончить аспирантуру, защитить диссертацию. Юрий согласился, он не спорил с родителями, знал, что родители плохого не пожелают, они всегда беспокоились за сына и за дочь, а всевозможные юношеские шалости улаживал папин помощник дядя Костя. Главное, регулярно родителям звонить, и если отец не уезжал в командировку, приезжать по воскресеньям на обед.
Юрий боготворил Москву. Безусловно, Москва — это не Днепропетровск, и не Кишинев, и тем более не Алма-Ата, куда по работе передвигали Леонида Ильича. Москва — это особая планета, в Москве хотелось жить. Юрий с первых же дней отправился на Бродвей, то есть на улицу Горького. Он не носил стильного прикида, как продвинутые московские модники, но кое-что, безусловно, имелось. Наряд его не был обескураживающим, как требовала новоявленная мода свободных от предрассудков людей: цветная рубаха, яркие как светофор носки, зауженные книзу серые брюки, однотонный галстук-селедочка с маленьким узелком, вишневые туфли на толстой подошве; и хотя будущий аспирант не надевал вызывающего шок яркого пиджака, который непозволительно иметь сыну Секретаря Центрального Комитета, у Юрия имелся магнитофон, который, точно небольшой чемодан, удобно переносился с места на место. Таких штуковин у молодежи еще не было.
На магнитофоне Юра прокручивал самую забористую музыку. Когда собирались друзья, он включал «грюндиг» громче и поучительно изрекал: «Из последнего!» На слуху только появился Элвис Пресли, а вместе с Элвисом компании захватил оглушительный рок-н-ролл. Рок-н-роллу у Юрия можно было поучиться. Танцевал он круто. Ребята и девчата заглядывались на высокого, крепкого парня, непонятно откуда свалившегося на голову «Коктейль-холла» или ворвавшегося в самую гущу «Шестигранника», или со стонами извивающегося под рыдания гитары в объятиях продвинутого ресторана гостиницы «Москва».
За первую неделю Юра свел знакомство с парнем по прозвищу Чарли, который делал вид, что иностранец, до неузнаваемости коверкая русские слова, к месту и не к месту используя громкие английские выражения. Вторым его приятелем стал разбитной Юлиан. Втроем они экстазно отрывались, воображая себя то американцами, то канадцами, то англичанами. Только Юрию выставлять себя иностранцем не очень получалось, лицо выдавало чистого русака. Большим его достоинством была искренняя прямолинейность, благожелательность и, конечно же, деньги — «манюшки», которыми щедро снабжала любимого сына мама.
Юрий пил коктейль сразу из двух соломинок.
— Так быстро выпьешь, пей как все, — на ломаном русском предупреждал Чарли.
— Через одну соломинку вкус не тот! — доказывал Юрий.
Личности в эксклюзивных заведениях собирались примерно одинаковые — золотая молодежь и примкнувшие к ней отпрыски интеллигенции составляли костяк. Реже появлялись и сами представители советской интеллигенции: писатели, поэты, художники, композиторы, артисты, архитекторы, не обходилось и без иностранных дипломатов. Загранграждане пользовались чрезвычайным вниманием, в их присутствии даже обаятельный трубач Чарли переставал интересовать женскую половину публики.
Юрий балдел от вечерней жизни города, она его поражала. Дом, где он проживал, находился в центре, и парень за вечер успевал перебывать повсюду. Юлик и Чарли перезнакомили его со всеми друзьями и знакомыми. Поначалу те Юрия принимали настороженно: во-первых, он был какой-то отстраненный, сам в себе, что ли; а во-вторых — парень с периферии, что само по себе делало начинающего «тусовщика» на ступеньку ниже столичного истеблишмента. Но Юрию было по барабану кто и что о нем думает, он заметил, что такое же отношение у завсегдатаев джазовых вечеров было и к московским парочкам, ведущим не такую богемную жизнь, случайно попадавшим в подобные заведения. Брежнева-младшего познакомили с Катей Судец и Ирой Брусницыной, с весельчаком Антоном, с находящимся вечно под градусом Игорем Золотухиным и Славиком Смиртюковым, несколько раз он разговаривал с Лелей Лобановой, которая появлялась на людях исключительно в сопровождении Сергея Хрущева. Правда, эта пара на вечеринках не засиживалась. В конце концов, молодой Брежнев вписался в московскую «тусу», став в доску своим.
Этот воскресный день Юрий и Юлик занимались исключительно важным делом. Для усиления собственной значимости решили почудней раскрасить собаку, бульдога Чапу. Но возникло два обстоятельства, которые надо было принять к сведению, а именно, что Чапа — абсолютно не подходящее для «тусовщиков» собачье имя. Ну что за имя Чапа, в самом деле? Полная ерунда! Поэтому решили назвать бульдога Вильсон, но вскоре переименовали на звучного Арчибальда, потом имя Арчибальд заменили на Кнопф. Только бульдог: а) был девочка, и б) на чужое имя не отзывался.
— Как вообще он будет понимать, что мы его зовем? — спрашивал Юлик. — Придется тянуть собаку на поводке, а обижать животное негуманно!
— Давай звать пса Чак. Чак похоже на Чапу.
Стали проверять, будет собака откликаться на Чака или нет? Откликнулась, собака была умная.
— Тут главное интонация, — подсказывал владельцу собаки Юрий. — Зови ее в привычной интонации.
