Распутье - Басаргин Иван Ульянович
– Был ты или не был у Тарабанова?
– Не был. И если бы я там был, то уж Тарабанов не отпустил бы меня.
– Прикинул умом, чья это работа?
– Да. Я затеял слежку за Красильниковым и Селедкиным. Они это приметили. Эх, был бы здоров Арсё, то мы бы их выследили. Они стреляли в меня, но промазали. Я тоже хорош, надо было пристрелить этих собак, а я не тронул. Доложил Шишканову, что видел этих двух, будто они пошли к тарабановцам. Шишканов еще и выругал меня, мол, не суй свой нос, куда тебя не просят. В последние дни он стал со мной говорить только в сердцах. Судили меня, присудили расстрел. Но учли прошлые заслуги перед родиной и отпустили. Никитин, который недавно приехал к нам как правительственный комиссар, требовал моего расстрела, тем более, когда узнал, что ты мой побратим. Кричал, что все раскольники – это враги советской власти. После его крика началась чистка отряда, выгнали тридцать человек из нашей братии. Осталось человек десять, в том числе Красильников и Селёдкин как хорошие разведчики.
Шишканов заспорил с Никитиным, мол, неправедно это, люди воюют честно, много из них уже положили головы. Никитин ответил, что, мол, кто был беляком на деле, остался им и в душе. Шишканов рассказал, как тарабановцы, что перешли на нашу сторону, погибли до единого, но своему слову не изменили. Пытался я защищать себя, но где там!
– Худо дело, если в наших краях появился Никитин. Тут ты прав, мне среди ваших делать нечего. А ведь хотел помочь, доказать свою чистоту.
– Перед таким, как Никитин, чистоты не докажешь. Он даже на Петра Лагутина замахнулся, мол, тоже еще проверить надо, на чьей он стороне. Вот, держи, тебе передал записку Петьша.
Устин вскрыл пакет, быстро пробежал глазами письмо, Лагутин твердым почерком писал: «Устин, я верил тебе и сейчас верю. В такой путне можно у любого голову завернуть в обрат. Ты поостерегись. Если у тебя за спиной могли бы быть мы, красные, то теперь и этой возможности ты лишился. Ты объявлен комиссаром Никитиным вне закона, как и Журавушка. Он, выступая перед партизанами, рассказал о тебе как о страшном палаче, когда ты был при штабе Гады. Что ты ушел от Шевченка и при этом сумел убить десять партизан, которые вас охраняли. Что ты японский шпион и заслан в тайгу, чтобы затаиться, а уж позже начать свою шпионскую деятельность, если мы победим. Якобы для этого японцы даже разрешили тебе разбить один японский отряд. И ввязался ты в спасение наших людей ради той же цели. Шевченок будто бы грозил, что при случае убьет тебя. Теперь я не знаю, кем тебя и назвать: то ли белым, то ли красным, то ли просто шпионом. Белые грозят убить тебя. Японцы – тоже: Осада, что действует в наших районах, обещает за твою голову изрядную сумму. Красные объявили тебя врагом народа. Решай и думай сам. После выступления Никитина многие партизаны выступили за тебя. Но это не изменило положения. Поостерегись!!! Кланяюсь, твой побратим Пётр Лагутин. 20 февраля 1920 года».
Устин задумался. Устин враз осунулся. Во всем теле вялость. Ничей. Один против всего мира. Смял письмо, шаткой походкой пошел к реке по единственной улице Горянки. Сел на холодный камень, чужой и отрешенный. Он уже знал, что Колчак расстрелян. Белая армия разваливалась. Вся эта меньшевистско-эсеровская шушера, которая подняла восстание в Сибири и на Дальнем Востоке, миловалась на первых порах с Колчаком, позже, битая, снова рвалась к власти. Проклинала Колчака. Недавно читал в «Голосе Родины» прокламацию партии эсеров. Они писали: «В борьбе обретешь ты свое право!.. Полтора года назад при деятельном участии партии социал-революционеров была свергнута власть большевиков в Сибири. Во имя начал свободы и народовластия партией было поднято восстание против тирании Советов…»
Устин хорошо помнил это восстание, эту резню.
«Лозунг Всенародного Учредительного собрания как объективное выражение великой идеи народоправства был положен в основу организации государственной власти… На смену Директории, опиравшейся на съезд членов Учредительного собрания и Сибирской областной Думы, представлявшей интересы трудовой Сибири, явился диктатор Колчак. Партия ка-дэ заявила, что “отныне она партия государственного переворота…”
Целый год продолжается царство черного диктатора, собравшего вокруг себя бежавших из Советской России дворян, атаманов и прочих слуг бывшего царя. Гражданская война не только не ликвидирована за этот период, но, наоборот, она чрезвычайно усилилась, вместо одного фронта появился целый ряд фронтов, страна охвачена общим пожаром, беспощадно уничтожающим народное достояние.
Страна находится в агонии, а союзные капиталисты на обломках государства, на крови демократии России увеличивают свои барыши».
Устин горько усмехнулся, вспомнив это воззвание: эти эсеры чем-то похожи на его отца, который вот так же, когда видел слабость противника, готов был чертом на него броситься, но тоже выжидал. Степан Бережнов оказался честнее этих прихвостней, он ушёл от борьбы, поняв всю ее никчемность. А эти говоруны не хотят признать, что народ уже давно с большевиками и не пойдет на разные избитые учредилки, а пойдет за Советами и большевиками. Те достаточно показали свою жизнеспособность, боевитость и правдивость. Возможно, прав Никитин: если можно поверить одному белому, то нельзя верить другому.
Ново для Устина то, что он человек вне закона. Его могут убить, как бешеную собаку, пристрелить из-за угла. Странное состояние. Как же чувствуют себя эти эсеришки? Ведь биты, прокляты, снова подняли голову. Он тоже проклят, куда же ему податься? В банду, только в банду. Но Устин никогда не был бандитом. Бандит – это значит убивать из-за угла, чтобы тебя не убили. Он же никогда так не поступал.
– Никогда я убивать не буду, но защищаться буду. Что же мне делать? – грустно посмотрел на тайгу, даже чему-то улыбнулся Устин. – Власть? Мне не нужна власть. Наши предки и деды жили без власти, властью для них была тайга. Попробуем и мы жить тайгой. Жаль, что места-то мало осталось для нас в тайге.
Подошел Журавушка, положил руку на плечо Устина.
– Тайга с нами, Устин, потому не вешай головы. Жаль, конечно, что Шишканов приблизил к себе Красильникова и Селедкина, а нас отринул. Жаль. И беда наша в том, что мы учились с пелёнок честности, а эти двое – подлости, и вышло, что они сильнее нас.
– Что делать, легче перелицевать тысячу зипунов, чем нас с тобой. Боюсь за Петьшу, не узрели бы в нем какой крамолы. Время такое, а он за честность может ринуться очертя голову.
– Не бойся. Петьша, где надо, тоже научился обходить острые углы. Обещал мне разоблачить Красильникова и Селедкина как врагов.
– Тогда пошли и всё доложим старикам. От них таить нам ничего нельзя, – поднялся Устин.
Когда Журавушка доложил о делах партизан, о своей беде, об Устине, Степан Бережнов крутнул ус и горделиво сказал:
– А ить эти двурушники молодцы, моей школы, гады! Уже и там присосались? М-да! Ну, Шишканов, держись, сожрут и косточки выплюнут. Сказать по чести, ведь это я их туда приспособил.
– Зачем же?
– Да и сам не знаю, может, хоть этим досажу красным.
– Но ведь красные тебя спасли от расправы? – возмутился Устин.
– Не судьба, потому и спасли.
– Слушай, отец, я всегда считал тебя подлым человеком, но столь подлым не мог представить. Ведь ты ушел честно от красных, как я от белых, сказал, что больше не воюешь, но за собой оставил-таки след.
– Можешь хулить меня, бранить меня, но ненависть к большевикам из меня калёным железом не вытравишь.
– Что они тебе сделали плохого?
– Будто ничего. Разве что мечту похерили. Так я и сам понял, что она была неисполнима. Ненавижу, и всё тут.
– Но ведь иногда ты говоришь, что они правы?
– Иногда говорю. Разве можно говорить на врага, что он всюду плох и виноват. Думаю, что нет. И у врага что-то есть хорошее. И ежели есть возможность перенять то хорошее, надо тут же перенимать. Мир, сын, суетен, мир сложен. И всех под одну гребенку не расчесать, как бы того ни хотели белые или красные. Я тоже сложен, и по себе сужу народ. Да-а, драчка еще будет великая. Сегодня ты вне закона, завтра может оказаться вне закона тот, кто судил тебя, Журавушку. Перемен еще будут тысячи. А Красильников и Селедкин – это судьба моя. Они сожрут меня, ако псы алкающие. Знаю, но не ропщу. Они заставят нести меня тяжелый крест на Голгофу. Они, и только они. Раз начали подбираться к вам, знать, скоро подберутся и ко мне. Обязательно подберутся. Никто не знает столь о их двурушии, сколько знаю я. А пока будем жить, пашни пахать, зверей добывать. Пока спокойно расти своего сына Федьшу. Сам живи.
